Цитаты в теме «толпа», стр. 24
Я хотела бы стать человеком,способным любить
Даже тех,из чьих уст никогда не звучало «спасибо»,
Тех, кто ныне готов предавать, продавать и губить;
Ибо шаг по Земле – это заново сделанный выбор.
Я хотела бы стать человеком,способным прощать,
Принимая, как есть, осуждением своим не калеча.
В Судной книге и буква, наверное, так горяча,
Что не тронуть её обнажённой рукой человечьей.
Я хотела бы сметь устоять против воли толпы,
Не поддавшись магниту влечений её и признаний,
И смиренно принять в срочный час из ладоней любых
Драгоценную чашу ниспосланных мне испытаний.
В этом мире, дающем всему пропитание, кров,
Возрождение надежд, вечно юную жажду успеха,
Не ищу ни богатства, ни славы себе,ни даров -
Одного только права - когда-нибудь стать человеком.
Вспомните: синий холм, крест, толпа. Одни — вверху, обрызганные кровью, прибивают тело к кресту; другие — внизу, обрызганные слезами, смотрят. Не кажется ли вам, что роль тех, верхних, — самая трудная, самая важная. Да не будь их, разве была бы поставлена вся эта величественная трагедия? Они были освистаны темной толпой: но ведь за это автор трагедии — Бог — должен еще щедрее вознаградить их. А сам христианский, милосерднейший Бог, медленно сжигающий на адском огне всех непокорных — разве Он не палач? И разве сожженных христианами на кострах меньше, чем сожженных христиан? А все-таки — поймите это, все-таки этого Бога веками славили как Бога любви. Абсурд? Нет, наоборот: написанный кровью патент на неискоренимое благоразумие человека.
Чем только не нагружают они свое утлое суденышко, заваливая его до самой верхушки мачты! Тут и нарядное платье и огромные дома; бесполезные слуги и толпы светских знакомых, которые ценят вас не дороже двух пенсов и за которых вы не дадите и полутора; пышные приемы с их смертной тоской; предрассудки и моды, тщеславие и притворство, и — самый громоздкий и бессмысленный хлам! — опасение, что о вас подумает ваш сосед Все это хлам, старина! Выбрось его за борт! Он делает твою ладью такой тяжелой, что ты надрываешься, сидя на веслах. Он делает ее такой неповоротливой и неустойчивой, что у тебя нет ни минуты покоя, ни минуты отдыха, которую ты мог бы посвятить мечтательной праздности; тебе некогда взглянуть ни на легкую рябь, скользящую по отмели, ни на солнечных зайчиков, прыгающих по воде, ни на могучие деревья, глядящие с берегов на свое отражение, ни на зеленые и золотые дубравы, ни на волнующийся под ветром камыш, ни на осоку, ни на папоротник, ни на голубые незабудки.
Есть два типа естественных вождей: первый переполнен энергией, активен, любого перекричит, задавит, собьет с толку и потащит за собой хоть бы и против воли; второй молчалив и на первый взгляд малоподвижен, но покоряет толпу ощущением спокойной, уверенной силы. Сила вождей этого склада, утверждал умнейший Иван Фердинандович, загадочно посверкивая на учениц стеклышками пенсне, состоит в природном психологическом дефекте – им неведом страх смерти. Наоборот, всем своим поведением они как бы искушают, призывают небытие: мол, приди, возьми меня скорей.
Допустим, что среди ста тысяч населения этого города, конечно, отсталого и грубого, таких, как вы, только три. Само собой разумеется, вам не победить окружающей вас темной массы; в течение вашей жизни мало-помалу вы должны будете уступить и затеряться в стотысячной толпе, вас заглушит жизнь, но все же вы не исчезнете, не останетесь без влияния; таких, как вы, после вас явится уже, быть может, шесть, потом двенадцать и так далее, пока наконец такие, как вы, не станут большинством. Через двести, триста лет жизни на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной. Человеку нужна такая жизнь, и если ее нет пока, то он должен предчувствовать ее, ждать, мечтать, готовиться к ней, он должен для этого видеть и знать больше, чем видели и знали его дед и отец.
Боже мой, по вечерам они зажигают свет в клубе, они включают радиолу, они пьют кефир, они пьют безумно много кефира и ночью, при луне, бросают бутылки в озера — кто дальше. Они танцуют, они играют в фанты и в бутылочку, в карты и в бильярд, они меняются женщинами, а днем в своих лабораториях они переливают лес из пробирки в пробирку, рассматривают лес под микроскопом, считают лес на арифмометрах, а лес стоит вокруг, висит над ними, прорастает сквозь их спальни, в душные предгрозовые часы приходит к их окнам толпами бродячих деревьев и тоже, возможно, не может понять, что они такое, и зачем они вообще
Опыт научил тебя, что единственное несчастье, горшее, чем насильственная смерть близкого человека, — это пропажа близкого человека, пропажа без вести, с концами. Это пытка неопределённостью, когда сердце подпрыгивает на каждый стук в дверь, на каждый телефонный звонок. Несчастных выдаёт отчаяние в глазах, привычка в любой толпе поспешно и жадно прощупывать лица. Можно уговорить себя, что смерть близкого человека была неизбежна; много труднее подавить крик упорствующей души. Он жив, кричит душа; но вернётся ли он?
Вспомним только толпы восторженно влюбленных женщин и девушек, теснящихся, после выступления, вокруг певца или пианиста. Каждая из них не прочь бы, конечно, приревновать каждую другую, ввиду же их многочисленности и связанной с этим невозможностью овладеть предметом своей влюбленности, они от этого отказываются, и вместо того, чтобы вцепиться друг другу в волосы, они действуют, как единая масса, поклоняются герою сообща и были бы рады поделиться его локоном. Исконные соперницы, они смогли отождествлять себя друг с другом из одинаковой любви к одному и тому же объекту.
— Прежде это был День перемирия. Теперь День ветеранов.
— Это тебя расстроило? — спросила она.
— Это такая чертова дешевка, так чертовски типично для Америки, — сказал я. — Раньше это был день памяти жертв первой мировой войны, но живые не смогли удержаться, чтобы не заграбастать его, желая приписать себе славу погибших. Так типично, так типично. Как только в этой стране появляется что то достойное, его рвут в клочья и бросают толпе.
— Ты ненавидишь Америку, да?
— Это так же глупо, как и любить ее, — сказал я. — Я не могу испытывать к ней никаких чувств, потому что недвижимость меня не интересует.
Меня занимали исключительно одни люди; я ненавидел любопытные памятники, замечательные собрания, один вид лон-лакея возбуждал во мне ощущение тоски и злобы; я чуть с ума не сошел в дрезденском «Грюне Гевелбе». Природа действовала на меня чрезвычайно, но я не любил так называемых ее красот, необыкновенных гор, утесов, водопадов; я не любил, чтобы она навязывалась мне, чтобы она мне мешала. Зато лица, живые человеческие лица — речи людей, их движения, смех — вот без чего я обойтись не мог. В толпе мне было всегда особенно легко и отрадно; мне было весело идти туда, куда шли другие, кричать, когда другие кричали, и в то же время я любил смотреть, как эти другие кричат. Меня забавляло наблюдать людей да я даже не наблюдал их — я их рассматривал с каким-то радостным и ненасытным любопытством.
О, эта последняя сцена! Никогда в жизни Питер не забудет ее! Огромный зал с разрисованными арками и мраморными колоннами; лучи полуденного солнца, падающие сквозь окна и, подобно крови, льющиеся на черные одежды монахов; душераздирающий крик Маргарет и ее помертвевшее лицо, когда отца оторвали от нее и она в обмороке упала на украшенную драгоценностями грудь Бетти; жестокая усмешка на губах Морелла; страшная улыбка короля; жалость в глазах королевы; взволнованный шепот толпы; быстрые, короткие реплики адвокатов; скрип пера писца, безразличного ко всему, за исключением своей работы, когда он записывал решения; и над всем этим — прямой,
вызывающий, неподвижный Кастелл, окруженный служителями смерти, удаляющийся в темноту галереи, уходящий в могильный мрак.
Ради защиты вступать мне надоело в бои.
Стоит мне вверх поглядеть в беломраморном нашем театре,
В женской толпе ты всегда к ревности повод найдешь.
Кинет ли взор на меня неповинная женщина молча,
Ты уж готова прочесть тайные знаки в лице.
Женщину я похвалю — ты волосы рвешь мне ногтями;
Стану хулить, говоришь: я заметаю следы
Ежели свеж я на вид, так, значит, к тебе равнодушен;
Если не свеж — так зачах, значит, томясь по другой
Право, уж хочется мне доподлинно быть виноватым:
Кару нетрудно стерпеть, если ее заслужил,
Ты же винишь меня зря, напраслине всяческой веришь, -
Этим свой собственный гнев ты же лишаешь цены.
Их бег вдвоём был сквозь эпоху спешки,
где все бегут, но только по делам,
и с подозреньем искоса глядят
на молодых, бегущих не по делу,
их осуждая за неделовитость,
как будто в мире есть дела важнее,
чем стать собой, отделавшись от дел.
Есть красота в безадресности бега,
и для двоих бегущих было главным
не то, куда бегут, а то, что — сквозь.
Сквозь все подсказки, как бежать им надо,
за кем бежать и где остановиться.
Сквозь толщу толп. Сквозь выстрелы и взрывы.
Сквозь правых, левых. Сквозь подножки ближних.
Сквозь страхи, и чужие, и свои.
Сквозь шепотки, что лучше неподвижность.
Сквозь все предупреждения, что скорость
опасна переломами костей.
Сквозь хищные хватающие руки
со всех сторон: «Сюда! Сюда! Сюда!»
Но что есть выше праздника двоих,
когда им — никуда, когда им — всюду.
Посередине должно быть этакое состояние покоя, а получается — стоишь в толпе, давят со всех сторон сразу. Если слабый — раздавят и забудут. Даже тем, кто впереди, проще. На низ, если давят, то только сзади или снизу, потому у них один путь только остается — вперед или вверх. А вот последним иногда ничего не остается, только давить. Хотя если пораскинуть мозгами, они из эгоизма своего, из зависти давят, а то и от тупости. У них то путей в 3 раза больше. Просто повернутся на 180 градусов, и целый мир перед тобой, а не спины более удачливых граждан.
— Всех голодных собак всё равно не накормишь.
— Раз всех не накормишь, значит — именно поэтому, — надо покормить ту, какую можешь, — вот эту.
Это как со счастьем. Раз всем быть счастливыми все равно невозможно — значит, счастлив должен быть тот, кто сейчас может. Надо быть счастливым сегодня, сейчас, несмотря ни на что. Кто-то сказал, что не может быть рая, если есть ад. Якобы невозможно пребывать в раю, если знать, что где-то существует страдание. Ерунда.. Настоящее наслаждение жизнью можно ощутить, только если пережито страдание. Что вот этой дворняге остатки нашего супа, ели бы она не подыхала с голоду?
И всегда так было: кому-то отрубают голову, а у двоих в толпе на площади перед эшафотом в это время первая любовь. Кто-то любуется живописным заходом солнца, а кто-то смотрит на этот же закат из-за решётки. И так всегда будет! Так и должно быть! И скольким бы десяткам или миллионам ни рубили голову — всё равно в это самое время у кого-то должна быть первая любовь.
На деле же любая власть, если она стремится к прочности, нуждается в малой толике «сакральности», делающей её недоступной для масс, в покрывале, наброшенном на её маневры и арсенал. Демократические правительства отрицают это, зато независимые от мнения толпы консерваторы, не стесняясь, провозглашают самые избитые и непопулярные, самые старомодные и банальные истины. Демократы громко возмущаются ими, прекрасно зная про себя, что консерваторы выговаривают вслух то, о чём сами они только думают, и мысленно разделяют все их тайные разочарования и горькие убеждения, в которых не смеют признаться публично.
Вошла и Анна Сергеевна. Она села в третьем ряду, и когда Гуров взглянул на нее, то сердце у него сжалось, и он понял ясно, что для него теперь на всем свете нет ближе, дороже и важнее человека; она, затерявшаяся в провинциальной толпе, эта маленькая женщина, ничем не замечательная, с вульгарною лорнеткой в руках, наполняла теперь всю его жизнь, была его горем, радостью, единственным счастьем, какого он теперь желал для себя; и под звуки плохого оркестра, дрянных обывательских скрипок он думал о том, как она хороша. Думал и мечтал.
Вот ты выиграл бой. Пропитанный потом, со вкусом крови на губах, возбужденный, жаждущий продолжения. Букмекеры, сделавшие на тебе бабки, приводят девушку. Профессионалку, полупрофессионалку, любительницу острых ощущений. Ты занимаешься этим в раздевалке, на заднем сиденье автомобиля, где даже нельзя по-человечески вытянуть ноги или ты рискуешь выбить стекла. А потом ты снова выходишь на свет, вокруг беснуется толпа, желая хотя бы дотронуться до тебя, и ты вновь чувствуешь себя героем. Это становится частью игры, одиннадцатым раундом десятираундового поединка. А когда ты возвращаешьсяк обычной жизни, это становится лишь придатком, слабостью. Находясь вне ринга, Бланчард испытал это состояние и хотел, чтобы его любовь к Кей была чистой.
Я сел в машину и отправился домой. В пути я думал о том, смогу ли сказать Кей, что у меня нет женщины из-за того, что секс напоминает мне вкус крови и иглы, зашивающей раны.
-
Главная
-
Цитаты и пословицы
- Цитаты в теме «Толпа» — 571 шт.
