Цитаты

Цитаты в теме «неволя», стр. 7

Я дала тебе шанс быть свободным от этой любви.
Я дала тебе право не знать меня близко без боли.
Ночь за ночью послушно молчали для нас соловьи,
Но в молчании этом звенели оковы неволи.

Я тебе позволяла не быть в моей жизни никем,
Не просить, не надеяться и не давать обещаний.
Я тебя, как могла, не пускала в двойное пике
Безнадеги прощаний, коротких и долгих прощаний.

Я старалась быть тихой, но ты нарушал тишину!
Ты не сбрасывал скорость на самых крутых поворотах!
Ты расшатывал Землю! Ты выл обо мне на луну!
Ты любил, как умел. А умел — в запредельных высотах!

Я смотрела и видела, как ты стремишься в тупик.
Ты искал там, похоже, прохладу тенистого сквера,
Дом под грушей раскидистой, чистый звенящий родник,
По-мальчишески веря, что все остальное — химера.

И однажды я, вдруг, поняла: ты не так уж неправ
В оголтелом, безумном, безмерном стремлении к счастью.
Бог задумал меня для любви из чьего-то ребра.
До Начала Времен не твоею ли я была частью?
Любовь собачья

Мой старый Джек влюбился вдруг,
Сражённый, влёт, стрелой амура.
Он в жизни знал немало сук,
Но эта жизнь перевернула

Не ест, теряя аппетит,
Томится, словно раб, в неволе
И пулей по двору летит,
Едва заслышит имя —

Лёля А Лёля — сука, — хороша,
Над светом глаз — «бровьми союзна»
Как есть — «дворянская душа»
А запах (По — собачьи — вкусный),

Бежит на зов, не чуя лап,
Слюна струёй течёт из пасти,
(Как видно, друг ещё не слаб
Познать шекспировские страсти)

Но на прогулке, как — то, раз
Рванулся пёс на запах флёра
И, тут заметил Лёлин «пас»
В траве с породистым Боксёром

Измену стойко перенёс,
Мой друг, как истинный мужчина:
Неделю жил, повесив нос
И сгорбив старческую спину,

Но скоро грянула зима,
Прикрыв мир снежным одеялом,
А Джек опять сошёл с ума,
Теперь от суки с кличкой — Лала.
ПОСЛАНИЕ К МОЛОДОСТИ

Пока твоих страстей еще не охладили
Потока времени прохладные струи,
Запечатлей для тех, кто в жизнь едва вступили,
Душевные волнения твои.

Поведай молодости о сладчайшей боли,
Такой же древней, как библейский Ной,
О горькой радости, о радостной неволе
И об улыбке, без вина хмельной.

Поведай им, пленительным и юным,
Едва раскрывшим очи для любви,
О блеске звезд, о ночи самой лунной
И о незримых таинствах крови.

Поведай им, как с дикой жаждой счастья
Пересекал ты Тихий океан,
О сердце и его неудержимой власти,
О берегах разнообразных стран.

Сумей им передать и запахи и краски
Цветов и волн, закатов, зорь и тел,
Науку неизведанную ласки
И тот огонь, которым ты горел.

Пусть молодость послушает о буре,
Едва угасшей на закате лет,
Чтоб начертать на собственной лазури
Таких же бурь и потрясений след.
И наконец, в этом обострившемся до пределов одиночестве никто из нас не мог рассчитывать на помощь соседа и вынужден был оставаться наедине со всеми своими заботами. Если случайно кто-нибудь из нас пытался довериться другому или хотя бы просто рассказать о своих чувствах, следовавший ответ, любой ответ, обычно воспринимался как оскорбление. Тут только он замечал, что он и его собеседник говорят совсем о разном. Ведь он-то вещал из самых глубин своих бесконечных дум все об одном и том же, из глубины своих мук, и образ, который он хотел открыть другому, уже давно томился на огне ожидания и страсти. А тот, другой, напротив, мысленно рисовал себе весьма банальные эмоции, обычную расхожую боль, стандартную меланхолию. И каков бы ни был ответ — враждебный или вполне благожелательный, он обычно не попадал в цель, так что приходилось отказываться от попытки задушевных разговоров. Или, во всяком случае, те, для которых молчание становилось мукой, волей-неволей прибегали к расхожему жаргону и тоже пользовались штампованным словарем, словарем простой информации из рубрики происшествий — словом, чем-то вроде газетного репортажа, ведь никто вокруг не владел языком, идущим прямо от сердца. Поэтому-то самые доподлинные страдания стали постепенно и привычно выражаться системой стертых фраз.
Есть разные одиночества. Способов оставаться одиноким, мне кажется, гораздо больше, чем способов быть вместе с кем бы то ни было. Физическое одиночество человека, запертого в пустом помещении или, скажем, на необитаемом острове, – далеко не самый интересный и совсем не безнадёжный случай; многие люди считают, что это скорее благо, чем несчастье. Принято думать, будто такая позиция свидетельствует о мудрости, но скорее она – просто один из симптомов усталости. В любом случае физическое одиночество не предмет для разговора, с ним все более-менее понятно.
Одиночество, на которое я был обречён изначально, в силу обстоятельств рождения и воспитания, а потому привык к нему с детства и даже полюбил, – это одиночество человека, который превосходит других. Когда-то оно делало мне честь и тешило моё высокомерие; эти времена давно миновали, но страдать от него я так и не выучился. Даже в те дни, когда внезапно обретённые могущество и безумие окончательно оградили меня от других людей, одиночество стало для меня источником силы, а не муки. Да что там, оно до сих пор скорее нравится мне, чем нет, поскольку высокомерие по-прежнему мне свойственно; другое дело, что я не даю себе воли – в этом и вообще ни в чем.
А бывает одиночество опыта. Когда человек, подобно мне, переживает уникальный опыт, о котором и рассказать-то толком невозможно, он волей-неволей оказывается в полной изоляции, среди абсолютно чужих существ, поскольку ощущение внутреннего родства с другим человеком приносит только общий опыт, по крайней мере, иных способов я не знаю. Думаю, всем присутствующим такая разновидность одиночества в той или иной мере знакома. Сказать по правде, справляться с этим мне до сих пор очень непросто – наверное, потому, что я пока не способен разделить собственный опыт с самим собой. Это не хорошо и не плохо, так – есть, это – моя жизнь, другой у меня нет и быть не может.