Цитаты в теме «зрелище», стр. 7 ▷ Socratify.Net

А теперь скажите, что покажет ваша команда этим ротозеям в студии и ещё триллионам таких же, вперившихся в ящик? Что они хотят видеть на экране? Мир? Идиллию? Может быть, хорошее правительство? Ха-ха-ха. Они хотят видеть кровь и любовь! И ненависть, и кишки на асфальте. Они хотят зрелищ!

Нет более печального зрелища, чем комар, пытающийся присосаться к мумии. Брось это дело, мой маленький друг!

Даже прекрасное зрелище не интересно смотреть, если смотришь его один.

Нигде ум не встречает таких необычайных проблесков, таково таинственного мрака, как в человеческой душе; нет ничего страшнее, сложнее, таинственнее и бесконечнее. Есть зрелище величественнее моря, это — небо; есть зрелище величественнее неба — это душа человеческая.

— К нам приезжают женщины из разных крупных городов и находят себе ковбоев. Ковбоя, то есть идиота. Они говорят то, что хотят и делают то, что им вздумается — всё, что им запрещено дома. Это жалкое зрелище.
— Почему?
— Ковбои насмехаются над ними, а они ничего не подозревают, так что приятно видеть женщину, уважающую права мужчины.

Жалкое зрелище. Душераздирающее зрелище. Кошмар!

Жалкое зрелище - старый солдат - Turpe senex miles.

Хлеба и зрелищ - Panem et circenses.

Частенько подлинные трагедии в жизни принимают такую неэстетическую форму, что оскорбляют нас своим грубым неистовством, крайней нелогичностью и бессмысленностью, полным отсутствием изящества. Они нам претят, как все вульгарное. Мы чуем в них одну лишь грубую животную силу и восстаем против неё. Но случается, что мы в жизни наталкиваемся на драму, в которой есть элементы художественной красоты. Если красота эта — подлинная, то драматизм события нас захватывает. И мы неожиданно замечаем, что мы уже более не действующие лица, а только зрители этой трагедии. Или, вернее, то и другое вместе. Мы наблюдаем самих себя, и самая необычайность такого зрелища нас увлекает.

Наблюдательность, умение анализировать, способность к обобщению — все эти дарования бледны и безжизненны без претворения. Роль художника в том, чтобы отодвинуться от реальности, погрузившись в нее. Это значит увидеть на поле битвы больше, чем просто «гибель», как представляется это невооруженному глазу. Ибо с начала времен картина, которую мир предлагает человеческому взору, вряд ли может показаться чем-либо иным, кроме зрелища безнадежно проигранного сражения. Так было всегда и так будет, пока человек не перестанет смотреть на себя как на очаг противоречий, пока он не научится быть «я» другого «я».

Я говорю о тех двух типах дураков, которые встречаются в России. — Карков усмехнулся и начал: — Первый — это зимний дурак. Зимний дурак подходит к дверям вашего дома и громко стучится. Вы выходите на стук и видите его впервые в жизни. Зрелище он собой являет внушительное. Это огромный детина в высоких сапогах, меховой шубе и меховой шапке, и весь он засыпан снегом. Он сначала топает ногами, и снег валится с его сапог. Потом он снимает шубу и встряхивает её, и с шубы тоже валится снег. Потом он снимает шапку и хлопает ею о косяк двери. И с шапки тоже валится снег. Потом он ещё топает ногами и входит в комнату. Тут только вам удаётся как следует разглядеть его, и вы видите, что он дурак. Это зимний дурак. А летний дурак ходит по улице, размахивает руками, вертит головой, и всякий за двести шагов сразу видит, что он дурак. Это летний дурак.

Человеческое счастье сегодня состоит в том, чтобы развлекаться. Развлекаться это значит получать удовольствие от употребления и потребления товаров, зрелищ, пищи, напитков, сигарет, людей, лекций, книг, кинокартин — всё потребляется, поглощается. Мир это один большой предмет нашего аппетита, большое яблоко, большая бутылка, большая грудь; мы — сосунки, вечно чего-то ждущие, вечно на что-то надеющиеся — и вечно разочарованные. Наш характер приспособлен к тому, чтобы обменивать и получать, торговать и потреблять; все предметы, как духовные, так и материальные, становятся предметом обмена и потребления. Там, где дело касается любви, ситуация соответствует по необходимости социальному характеру современного человека. Автоматы не могут любить; они могут обменивать свои «личные пакеты» и надеяться на удачную сделку!

Вся статья эта, довольно длинная и многоречивая, написана была единственно с целью выставить себя самого. Так и читалось между строками: «Интересуйтесь мной, смотрите, каков я был в эти минуты. Зачем вам это море, буря, скалы, разбитые щепки корабля? Я ведь достаточно писал вам все это моим могучим пером. Чего вы смотрите на эту утопленницу с мертвым ребенком на мертвых руках? Смотрите лучше на меня, как я не вынес этого зрелища и от него отвернулся. Вот я стал спиной; вот я в ужасе и не в силах оглянуться назад; я жмурю глаза — не правда ли, как это интересно?»

Выполняя плавные, переливающиеся движения, извиваясь с гибкостью и грацией змеи и получая неповторимое удовольствие, Марина вдруг почувствовала, что теперь ее танец стал совершенным, достаточно тонким и сложным. Он достиг того уровня, который был необходим, чтобы покорить взыскательное, повидавшее много искусных танцовщиц жюри, которое было непросто чем-либо удивить.
Теперь в танце было все, что нужно: артистизм, яркость, великолепие жестов и экспрессия мимики Марины. Она превратила его в настоящее тонкое искусство обольщения и великолепное эстетичное зрелище, сделав его особенным и неповторимым.

Дневной сон — это проклятье, после него просыпаешься разбитый и уничтоженный. Солнце его не терпит. Оно забирается вам под веки и насильно их раздвигает; а если вы завесите окна чёрными шторами, подвергает вашу комнату осаде, так что вы, не выдержав духоты, с безумными глазами, шатаясь, добираетесь до окна и срываете шторы, и тогда вам открывается страшное зрелище — ослепительный дневной свет за окнами комнаты, где вы только что спали. Для человека, засыпающего днём, имеются свои, особые кошмары — короткие нервные сны, которые умещаются в считанные минуты тревожного забытья и, прорываясь в сознание, тотчас смешиваются с каким-нибудь ужасом яви. Таковы эти пробуждения — словно проснулся в могиле: открываешь глаза и лежишь замерев, стиснув руки, дожидаясь, когда заговорит, назовет себя эта мука; а она ещё долго давит тебе на грудь, не произнося ни слова.

Осеннее кладбище – зрелище из особых. Царский пурпур и утонченная позолота листвы, королевские поминки по лету на фоне торжественной суровости вечнозеленых туй – верных кладбищенских плакальщиц. Серый гранит надгробий, бронза мемориальных надписей, дымчатый мрамор обелисков, черный базальт монументов, скромный туф поминальных плит. Строгость аллей и буйство красок, вспышки чахоточной страсти и разлитая в воздухе печаль. Кладбищам больше всего идет осень. Не весеннее буйство жизни, кажущееся стыдным в местах упокоения, не знойная истома лета, даже не зимний саван – осень, порог забвения.

— А почему? Почему тебе неприятно разговаривать о том, как молодые придурки издеваются над вонючими бомжами? Наверно потому, что ты сразу представляешь себе, как это происходит Но почему это зрелище считается неприятным? А при виде пахнущего молоком младенца, наоборот, все невольно начинают улыбаться Кто изначально решил за нас, какой запах приятен, а какой отвратителен? Наверно, во всем мире нет ни одного человека Вернее, я хотел спросить, неужто во всем мире нет ни одного человека, которому бы вдруг захотелось прижаться щекой к бомжу человека, который невольно захотел бы убить младенца. А, Кенжи? Как ты думаешь? Мне почему-то кажется, что такой человек обязательно где-нибудь есть

— Заканчиваешь колледж, устраиваешься на работу, дерёшь задницу, чтоб стать лучше всех, снова учишься, снова пашешь как вол, а потом вдруг понимаешь, что тебе уже тридцать пять и ты наполовину лысый!
Этот проклятый город! Посмотри как мы живём. Жалкое зрелище. В других местах, у наших друзей нормальная жизнь. У них свои дома. Жёны. Дети. Один парнишка на работе – моложе меня, а у него уже трое детей. Причём старшему одиннадцать!
— А ты хочешь одиннадцатилетнего балбеса?
— Нет, не хочу. Но не в этом дело.
— Тогда в чём же?
— В этом грёбаном городе невозможно жить! Это же дурдом! Мы ведём себя как школьники. Только вместо лекций ходим на работу. Мы продолжаем пьянствовать. По-прежнему гоняемся за юбками. Живём в малюсеньких квартирках, смахивающих на комнаты в общаге. У тебя даже кровати нет! Тебе тридцать пять, а ты спишь на полу!
Вернувшись к себе, я долго стоял перед зеркалом, проверяя, не выпадают ли у меня волосы.

Поеду в тот, другой, город. Честно, я всегда этого хотел и сейчас хочу. И хочу встретиться с этим человеком. Япона мать, да я просто хочу что-нибудь делать! Путешествовать на транссибирском экспрессе, побывать в Индии, постоять на Айерс-рок, промокнуть до нитки в Мачу-Пикчу! Хочу заняться серфингом! Я все-таки куплю дельтаплан. Снова приеду к Большому Каньону и на этот раз не остановлюсь у обрыва. Я хочу увидеть северное сияние со Шпицбергена или в Гренландии, хочу увидеть полное затмение, хочу наблюдать пирокластические зрелища, хочу пройти по лавовому туннелю, хочу увидеть Землю из космоса, хочу пить тибетский чай в Ладакхе, я хочу плыть вниз по Амазонке и вверх по Янцзы и гулять по Великой Китайской стене. Я хочу побывать в Азании! Я хочу снова увидеть, как с палуб авианосцев сбрасывают вертолеты. Я хочу оказаться в постели разом с тремя женщинами!..

Мы привыкли говорить «левитановские места» и «нестеровская Россия». Эти художники помогли нам увидеть свою страну с необыкновенной лирической силой. Нет ничего плохого в том, что к зрелищу этих речушек и ольшаников, бледного неба и лесных косогоров всегда примешивается капля грусти, может быть оттого, что каждая встреча с этими местами – вместе с тем и разлука с ними. Нам грустно, что мы не в силах превратить это мимолётное осеннее утро в бесконечный шелест сухого золотого листа, в бесконечный блеск прохладных озер, в бесконечный хоровод легких, как дым, облаков.