Цитаты в теме «нога», стр. 104
Я бы мог рехнуться, если бы мне пришлось жить в одной квартире с этим белым котом, который все время путается под ногами, трется о мою ногу, валяется на спине передо мной, прыгает на стол и точит когти о пишущую машинку. Вот он уже на телевизоре, а вот на кухонной доске, он в раковине, он царапает телефон.
Стою, прислонившись к буфету, и пью. Я думал, что кот на улице, но вот он прыгает в раковину, его мордочка в дюйме от моего лица. Наконец я выставляю его за дверь как арабского мальчишку, знающего, что он плохо себя ведет, и ты рано или поздно его прогонишь. Никакого протеста, он просто уходит, растворяется в подступающих сумерках и шорохах аллеи, исчезает, внушая мне смутное чувство вины.
Из всех игр, игра в школу — самая распространенная и самая любимая. В детстве мы собирали шестерых ребят, сажали их на приступке у двери, а сами прохаживались перед ними взад и вперед с книгой и с палочкой в руках. Мы постоянно играем в школу, — и тогда, когда бываем самыми маленькими людьми, и когда становимся молодыми людьми; играем в нее, когда достигаем зрелого возраста и даже тогда, когда согнемся и, едва волоча ноги, плетемся к могиле. Мы играем в нее всю жизнь, и она нам никогда не надоедает. В ней есть только одно неудобство: остальные шестеро ребят тоже хотят и сами ходить и с книжкой и с палочкой.
Понимаешь, настоящий путь никогда не бывает движением по прямой. Это тебе не поездка на амобилере на ярмарку в Нумбану. Нет движения вперед, нет пункта назначения, в который надо прибыть. Это куда больше похоже на прогулку по берегу океана в шторм. Одна волна сбивает тебя с ног и уносит тебя в открытое море, а другая выбрасывает на берег. Нет никакой цели, никакой Нумбаны, никакой ярмарки – ничего! Только твоя дурацкая, рискованная прогулка и безжалостные волны, которые увлекают тебя за собой, а в тот момент, когда тебе начинает казаться, что ты уже освоился в океане – снова выбрасывают на берег, и ты понимаешь, что все нужно начинать сначала. Ты говоришь – все возвращается? Так оно и есть. Но не паникуй, парень: со временем ты поймешь, что всякий раз нас выбрасывает на иной берег, и мы начинаем с какого-то другого «начала»
«Я не человек. Я — автомат. Машина, которая не должна ничего чувствовать. Только вперед!» Я повторял это про себя как мантру, раз за разом, автоматически в полном смысле этого слова. Я пытался свести восприятие окружающего мира к предельному минимуму. Все, что я видел, — это три метра грунта под ногами. Теперь это был мой мир — три метра грунта. И все. И нет никакой нужды думать о том, что впереди. Небо и ветер, трава, лениво жующие эту траву коровы, зрители, подбадривающие выкрики, озеро, романы, действительность, прошлое, память — все это исчезло из моего мира.
Сократус! Твоя, исполненная дворового блеска, жизнь ловеласа и сибарита оборвалась два года спустя тем же способом, каким она оборвалась у твоего знаменитого тезки – ты был отравлен, но не цикутой, а, скорее всего, какой-нибудь коммунальной отравой, какую рассыпали убийцы из санэпидемстанции по всем помойкам и подворотням С тех пор ты обрел бессмертие в картинах хозяйки, появляясь в них ненароком, на задних планах, под ногами людей, на стульях и диванах, оседлав какую-нибудь кошечку – все такой же: преисполненный достоинства, с платиновыми зализами на боках, с пушистыми бакенбардами инспектора по особо важным делам, – о, Сократус, Сократус!
— Я никогда не слышала, чтобы мужчина говорил как ты Я думала, такого вообще не бывает!
В этот судьбоносный момент все ее основополагающие воззрения относительно мужчин разом перевернулись с ног на голову. Или наоборот. С ума сойти – ей не пришлось произносить перед Рэйном долгих речей или загонять его в угол неопровержимыми обвинениями. Оказывается, он был способен признать свою неправоту!..
— Я прощаю тебя. Произошла ошибка, и все.
Она и понятия не имела, как просто окажется выговорить эти слова. Значит, ей не придется носить на душе камня!.. Она смогла перешагнуть через случившееся. Камень на душе не станет камнем за пазухой, который она извлечет когда нибудь позже, когда вознамерится от него чего нибудь добиться. Быть может, они с ним вообще не будут заниматься этим в отношении друг друга – выяснять, кто в чем больше виноват и кто кем управляет?..
Но чем же тогда?..
< > это вот что такое: это когда ты гонишься, а потом понимаешь, что вот — протяни и схвати рукою, только зачем оно тебе такое? Все, что ты должен взять с этого пепелища — это себя, ставшего только еще страшней и гораздо проще, все, что ты получаешь в награду за эту спешку — это не отпуск с детьми и не пальцем водить по ее ладошке, но глубоко за пазухой черные головешки, горькие, но дающие крепость твоей одежке. Это я все понимаю, — говорит Ахилл, — но пока что у меня подгибаются ноги, сердце выкашливается из груди, пощади, — говорит Ахилл, — пощади, пощади, потому что я практически на пределе, пощади, дай мне день на роздых, день без одышки, пощади, ну пожалуйста, сделай так, чтобы я до тебя хоть пальцем бы дотянулся, ну пожалуйста, просто дай мне знать, что я с тобою не разминулся, не загнулся пока, не сдался, не задохнулся! < >
Девушка, рядом с которой не чувствуешь времени: каждый миг пульсирует яркой, незабываемой вспышкой и одновременно длится целую жизнь, дарующую возможность влюбляться снова и снова. Рядом с которой в ливень не замечаешь мутных потоков под ногами, но видишь эфирные низки стекляруса и ищешь в тучах позолотивший их солнечный луч. С которой не страшно урагана, бьющей в порог молнии, дробящего о ветхую крышу града; с которой одинаково легко посмеяться, погрустить или просто помолчать; целовать её, обнимать, держать за руку, строить дом, сажать яблони, выбирать имя для сына Рядом с которой чувствуешь себя мужчиной, нужным, единственным и незаменимым.
Шпаги надо топтать ногами, мой мальчик, как и все привилегии; привилегии только для того и созданы — это взятки: «Не поможет богатство в день гнева». Ешь то же, что едят все, читай то же, что читают все, носи платье, какое носят все, так ты скорее приблизишься к истине; благородное происхождение обязывает, оно обязывает есть хлеб из опилок, если все остальные едят его, читать ура-патриотическое дерьмо в местных газетках, а не журналы для избранных < > Простые люди могут спокойно есть мед и масло, их это не испортит, не засорит им ни желудка, ни мозгов, но ты, Роберт, не имеешь на это права, ты должен есть этот ужасный хлеб, только тогда правда ослепит тебя своим сиянием; если хочешь чувствовать себя свободным, носи дешевые костюмы.
Господи, как легко расстаётся человек с близкими своими, как быстро он забывает всех, кто не дети ему: жена забывает мужа, муж жену; сестра забывает брата, брат сестру. Хоронит — волосы рвёт на себе от горя, на ногах стоять не может, а проходит полгода, год, и того, с кем жили вместе двадцать, тридцать лет, с кем рожали детей и не чаяли друг без дружки ни единого дня, будто бы никогда и не было. Что это? Так суждено или совсем закаменел человек? И о детях своих, уложенных раньше себя, он страдает потому лишь, что чувствует свою вину: он обязан был беречь их и не сберёг.
Я сказал горожанам, что война с Февралем необходима, как воздух, которым мы дышим. Если мы откажемся воевать, холод и серость накроют нас навсегда, будто бескрайнее одеяло из скал. Я предложил им вспомнить, каково это — держаться за руки с Маем. Я предложил им вспомнить, как звучат речки, бегущие под окнами спален, как плещется вода по августовским камням, как поют птицы в зелени веток, как собаки воют на равнине. Я предложил им закрыть глаза, забыть о снеге, тающем на лицах, и вспомнить, что они видели и чувствовали, когда просыпались поутру и солнечные лучи падали на их постели, на их голые ноги.
– Вы должны думать, что делаете,– говорил он нам с серьезным видом.– Маму нельзя огорчать.
– Это почему же? – спрашивал Ларри с притворным удивлением.– Она для нас никогда не старается, так чего же нам о ней думать?
– Побойтесь бога, мастер Ларри, не надо так шутить,– говорил Спиро с болью в голосе.
– Он совершенно прав, Спиро,– со всей серьезностью подтверждал Лесли.– Не такая уж она хорошая мать.
– Не смейте так говорить, не смейте! – ревел Спиро.– Если б у меня была такая мать, я б каждое утро опускался на колени и целовал ей ноги.
Другое дело – Профессиональный Истерик. Вы узнаете его по глухому черному пальто и бегающему взгляду, устремленному под ноги. Дело в том, что он постоянно отыскивает местечко посуше и почище, на котором можно завалиться на спину и забиться в истерике.
«Эта погода меня убивает. Эти люди меня убивают. Эти цены меня убивают. Этот мир убивает меня на фиг». Понятно, что при таком количестве потенциальных убийц жертве приходится блюсти железное здоровье и всячески беречься. Не дай бог что-то нарушит его внутренний фэн-шуй. Типичная лексическая конструкция – «неужели они не понимают, что ». Неужели они не понимают, что спрашивать «как дела» СЕЙЧАС – бестактно. Предложить стакан воды с газом, если всему свету известно, что я пью без, – возмутительно. Спросить, который час, когда у меня на лице написано, что я не хочу общаться, – подлость. Иметь при мне довольный вид – издевательство. И так далее. Вечное космическое раздражение – главная примета данного типа.
Быть человеком, думаю я, во многих отношениях означает быть текучим. Родиться – значит отправиться в плавание. Текучесть начинается с рождения и кончается смертью. Мы контролируем текущий поток лишь в незначительной степени. Нравится тебе это или не нравится, думаю я, всё равно всё течет, ты стараешься бороться с течением, и все равно оно тебя уносит, и входить в один и тот же поток можно бесчисленное множество раз, и он несет тебя, как бы ты с ним ни сражался, а когда плывешь по реке, надо носить водонепроницаемый костюм и такую обувь, которая защищала бы ноги, потому что течение может быть сильным, и, свалившись за борт, ты рискуешь увязнуть одной ногой в донном иле, поэтому нужно носить обувь, а лучше всего, если ты соберешься и будешь плыть поджав под себя ноги, в позе зародыша, это уменьшает или вообще снимает всякий риск застрять среди камней.
Мы клево входили в жизнь, другое дело, в какое говно все это потом превратилось.
За все надо платить, вот мы, наверное, и платим за ту безумную эпоху теперешним ступором.
Неправда, что времена не меняются, меняются, да еще как, мы в свои пятнадцать видели ангелов на вершинах ворошиловградских терриконов, возвращаясь с выездных матчей нашей любимой команды, мы чувствовали, как холодно твердеют алмазами соски тридцатилетних женщин, что по пьяни позволяли себя трогать, хотя обычно ничем хорошим это не заканчивалось, кроме, конечно, онанизма, мы проводили на ногах по несколько суток, переходя из общежития в общежитие, из подвала в подвал, с остановки на остановку, вдыхая теплый прах на придорожной зелени и горьковатый запах сахарной ваты на автостанции.
За это я согласен заплатить, хоть мне и нечем.
— Ты, может, темноты боишься?
Ответом было молчание. Я покачал головой. Да уж, послал Искупитель товарища. Мало того, что ребенок, что ногу на ровном месте подвернул – так еще и в темноте скулит!
– Здесь я, – буркнул я, спускаясь. Похлопал Марка по плечу, чтобы успокоился, сел рядом. Пусть в полной темноте и я слепец, но уж на звук ориентироваться умею.
– Боюсь, – запоздало ответил Марк.
– А на корабле вроде не хныкал.
– Там людей много было
Я вздохнул:
– О приехали. Ты что же, парень? Темноты бойся, когда люди рядом. А если один – то темнота не друг, но и не враг.
Слушай, почему Ты не изречешь: «Если подобное будет продолжаться, если еще хоть один человек примет страдание от рук другого человека, всему настанет конец; я поставлю на мире крест»? Почему не пригрозишь: «Если еще хоть раз человек закричит от боли, потому что другой человек надавил ему на шею ногой, Я вытащу штепсель из розетки»? Как бы я хотел, чтобы Ты это сказал и на самом деле намеревался осуществить свою угрозу. «Три нарушения, и вы уволены,» — вот какая требуется политика, чтобы сплотить человечество. О, Господи, будь, пожалуйста, жестокосерднее! Больше никаких полумер. Никаких сомнительных потопов и бессмысленных грязевых оползней. Требуется нулевая терпимость. Три нарушения. И мы уволены.
А малышка Мю наотрез отказалась от всяких траурных лент и бантиков.
— Если я горюю, мне вовсе незачем это показывать и надевать разные там бантики, — сказала она.
— Да, если ты горюешь, — подчеркнул Муми-тролль. — Но ведь ты не горюешь!
— Нет, — призналась малышка Мю. — Я не могу горевать. Я умею только злиться или радоваться. А разве бельчонку поможет, если я стану горевать? Зато если я разозлюсь на Ледяную деву, может, я и укушу её когда-нибудь за ногу. И тогда, может, она поостережется щекотать других маленьких бельчат за ушки только потому, что они такие миленькие и пушистые.
-
Главная
-
Цитаты и пословицы
- Цитаты в теме «Нога» — 2 454 шт.
