Цитаты в теме «степь», стр. 4
Дорога сломала степь напополам,
И неясно, где конец пути,-
По дороге мы идем по разным сторонам,
И не можем ее перейти.
Сколько зим этот путь продлится?
Кто-то должен рискнуть, решиться!
Надо нам поговорить — перекресток недалек,-
Перейди, если мне невдомек!
Дорога, дорога поперек земли —
Поперек судьбы глубокий след,-
Многие уже себе попутчиков нашли
Ненадолго, а спутников — нет.
Промелькнет как беда ухмылка,
Разведет навсегда развилка,
Где же нужные слова, кто же первый их найдет?
Я опять прозевал переход. Река!-
Избавление послано двоим,-
Стоит только руку протянуть.
Но опять, опять на разных палубах стоим,-
Подскажите же нам что-нибудь!
Волжский ветер хмельной и вязкий,
Шепчет в души одной подсказкой:
Время мало — торопись и не жди конца пути,-
Кто же первый рискнет перейти!
Каждую ночь она засыпает одна. И лежа в кровати, обняв тонкой рукой подушку, она смотрит в окно, за которым падают листья на мокрый асфальт. Они падают бесшумно, но она слышит каждый удар листа о землю. Может быть, это удары её собственного сердца. И листопад превращается в странные, страшные часы, отчитывающее её время, её дыхание, и тьма за окном всё плотнее, и мир всё меньше, он становится крошечным, сжимаясь до размеров зрачка, он становится тесным, душным, а её сердце в нём — огромным, разрывая пространство, достигая мечтами самых дальних миров, оно стучит всё быстрее, всё более жадно глотает чужое тепло, всё отчаяннее ищет кого-то на тонущих в свете фонарей улицах городов, на тёмных тропинках забытых богом лесов, в гулкой пустоте степей и на томных влажных пляжах А вокруг всё быстрее падают листья, падают стены, падают звёзды, падает небо
Печенег (отрывок). Жениться никогда не поздно. Я сам женился, когда мне было сорок восемь лет, говорили — поздно, а вышло не поздно и не рано, а так, лучше бы вовсе не жениться. Жена скоро при
скучает всякому, да не всякий правду скажет, потому что, знаете ли, несчастной семейной жизни стыдятся и скрывают ее.
Иной около жены — «Маня, Маня», а если бы его воля, то он бы эту Маню в мешок да в воду! С женой скука, одна глупость. Да и с детьми не лучше, смею вас уверить. У меня их двое, подлецов. Учить их тут в степи негде, отдать в Новочеркасск в ученье — денег нет, и живут они тут, как волчата. Того и гляди, зарежут кого на дороге.
Русские вынуждены соответствовать необъятности среднеазиатских степей и сибирской тундры — они безответны, но лиричны, обобраны, но высокомерны. Они из кожи вон лезут, чтобы напоминать персонажей чеховской «Чайки» и говорят о высоком на кухнях, где бродит квас и сушатся грибы. У них нет ни гроша в кармане, но деревенские столы ломятся от картошки, пирогов с маком, пряной селедки, малосольных огурчиков, графинов водки с выгравированными на них птицами, разнообразного варенья и медных самоваров с обжигающим чаем. Вы знакомы всего пару минут, но они уже вещают вам о тщетности любви, гибели счастья и о том, что мир сошел с ума. Они говорят долго, беспрестанно наполняя рюмки и пичкая вас pirozhnoie. Они гордятся своим фатализмом — да, Россия катится под откос, как всегда, ничего не поделаешь, еще выпьешь? «Нравственные шатания», милые сердцу Достоевского, — самый безболезненный способ смотреть жизни в лицо и верная гарантия от приятных сюрпризов.
Все было до меня: десятилетия
Того, что счастьем называем мы.
Цвели деревья, вырастали дети,
Чередовались степи и холмы,
За ветровым стеклом рождались зори
Очередного праздничного дня,-
Был ветер, берег, дуб у лукоморья,
Пир у друзей,- все это без меня.
Моря и реки шли тебе навстречу,
Ручной жар-птицей в руки жизнь плыла
А я плутала далеко-далече,
А я тогда и ни к чему была.
Ты без меня сквозь годы пробивался,
Запутывался и сплеча рубил,
Старался, добивался, любовался,
От пировал, от плакал, от любил
Ты отдал все, что мог, любимой ради, а я?-
Всего глоток воды на дне,
Сто скудных грамм в блокадном Ленинграде.
Завидуйте, все любящие, мне!
И что бы ни делали, ни думали, ни говорили люди в этом великом потоке людского горя — шутили ли они, придремывали, кормили детей, заводили знакомства, поили лошадей у редких колодцев, — за всем этим и надо всем незримо простиралась черная тень, надвигавшаяся из-за спины, простершая крылья уже где-то на севере и на юге, распространявшаяся по степи ещё быстрее, чем этот поток. И ощущение того, что они вынужденно покидают родную землю, близких людей, бегут в безвестность и что сила, бросившая эту черную тень, может настигнуть и раздавить их, — тяжестью лежало на сердце у каждого.
Счастлив тот человек, который продолжает начатое, которому преемственно передано дело: он рано приучается к нему, он не тратит полжизни на выбор, он сосредоточивается, ограничивается для того, чтоб не расплыться, — и производит. Мы чаще всего начинаем вновь, мы от отцов своих наследуем только движимое и недвижимое имение, да и то плохо храним; оттого по большей части мы ничего не хотим делать, а если хотим, то выходим на необозримую степь: иди, куда хочешь, во все стороны — воля вольная, только никуда не дойдешь; это наше многостороннее бездействие, наша деятельная лень.
Река раскинулась. Течет, грустит лениво
И моет берега.
Над скудной глиной желтого обрыва
В степи грустят стога.
О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Наш путь - стрелой татарской древней воли
Пронзил нам грудь.
Наш путь - степной, наш путь - в тоске безбрежной -
В твоей тоске, о, Русь!
И даже мглы - ночной и зарубежной -
Я не боюсь.
Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами
Степную даль.
В степном дыму блеснет святое знамя
И ханской сабли сталь...
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль...
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль...
И нет конца! Мелькают версты, кручи...
Останови!
Идут, идут испуганные тучи,
Закат в крови!
Закат в крови! Из сердца кровь струится!
Плачь, сердце, плачь...
Покоя нет! Степная кобылица
Несется вскачь!
Не спи, Анютушка, не спи,
А то проспишь ты что-то,
Что может серце зацепить,
Как грузовик ворота.
Не спи Анютушка, не спи,
А то вдруг не заметишь
Как ангел скачет по степи,
Как мчится черт в карете,
Как солнце облако жует
И запивает пивом,
И как я задом наперед
Иду, когда счастливый.
Не спи Анютушка, не спи -
Не спал в твои я годы,
С утра до ночи небо пил,
Закусывал природой .
А спал я только на ходу,
Чтоб, сэкономив время,
Девчонку целовать в саду
И губ глотать варенье.
Влечет меня старинный слог
Влечет меня старинный слог.
Есть обаяние в древней речи.
Она бывает наших слов
И современнее и резче.
Вскричать: «Полцарства за коня!» —
Какая вспыльчивость и щедрость!
Но снизойдет и на меня
Последнего задора тщетность.
Когда-нибудь очнусь во мгле,
Навеки проиграв сражение,
И вот придет на память мне
Безумца древнего решение.
О, что полцарства для меня!
Дитя, наученное веком,
Возьму коня, отдам коня
За полмгновения с человеком,
Любимым мною. Бог с тобой,
О конь мой, конь мой, конь ретивый.
Я безвозмездно повод твой
Ослаблю — и табун родимый
Нагонишь ты, нагонишь там,
В степи пустой и порыжелой.
А мне наскучил тарарам
Этих побед и поражений.
Мне жаль коня! Мне жаль любви!
И на манер средневековый
Ложится под ноги мои
Лишь след, оставленный подковой.
А так хотелось думать о другом,
Быть узнанным английской королевой
И не стесняться петь про степь кругом,
Про степь да степь кругом, равняйся и левой;
И, задружив с мамашею Кураж
Являть везде веселье и отвагу,
И не считать за шпагу карандаш,
Заточенный, чтоб закосить под шпагу.
Хотелось так настроить камертон,
Чтоб гололёдом не сменялось лето,
И, словно по Анголе Ливингстон,
Бродить по джунглям суверенитета;
Хотелось жить вразлёт и наобум,
От птичьих песен просыпаться в девять,
И только день отдав подсчёту сумм,
Раздать долги и больше их не делать.
Хотелось сделать былью волшебство
И с сердцем примирить кипящий разум;
Хотелось, как и Бендеру, всего,
И чтобы на тарелочке и сразу;
И, давний выпускник СССР,
Теряю силы и теряю смелость,
Осознавая пропасти размер
Меж тем, что есть, и тем, чего хотелось.
Шла сиротка пыльной дорогой,
На степи боялась заблудиться.
Встретился прохожий, глянул строго,
К мачехе велел ей воротиться.
Долгими лугами шла сиротка,
Плакала, боялась темной ночи.
Повстречался ангел, глянул кротко
И потупил ангельские очи.
По пригоркам шла сиротка, стала
Подниматься тропочкой неровной.
Встретился Господь у перевала,
Глянул милосердно и любовно.
«Не трудись, — сказал Он, не разбудишь
матери в ее могиле тесной:
Ты Моей, сиротка, дочкой будешь», —
И увел сиротку в рай небесный.
В вечерний час, над степью мирной,
Когда закат над ней сиял,
Среди небес, стезей эфирной,
Вечерний ангел пролетал.
Он видел сумрак предзакатный, —
Уже синел вдали восток, —
И вдруг услышал он невнятный
Во ржах ребенка голосок.
Он шел, колосья собирая,
Сплетал венок и пел в тиши,
И были в песне звуки рая —
Невинной, неземной души.
«Благослови меньшого брата, —
Сказал Господь. — Благослови
Младенца в тихий час заката
На путь и правды и любви!»
И ангел светлою улыбкой
Ребенка тихо осенил
И на закат лучисто-зыбкий
Поднялся в блеске нежных крил.
И, точно крылья золотые,
Заря пылала в вышине,
И долго очи молодые
За ней следили в тишине!
Ты у меня одна,
Словно в ночи луна,
Словно в степи сосна,
Словно в году весна.
Hету другой такой
Ни за какой рекой,
Hет за туманами,
Дальними странами.
В инее провода,
В сумерках города.
Вот и взошла звезда,
Чтобы светить всегда.
Чтобы гореть в метель.
Чтобы стелить постель.
Чтобы качать всю ночь
У колыбели дочь.
Вот поворот какой
Делается с рекой.
Можешь отнять покой,
Можешь махнуть рукой,
Можешь отдать долги,
Можешь любить других,
Можешь совсем уйти,
Только свети, свети!
За кулисами
Вы стояли в театре, в углу, за кулисами, А за Вами, словами звеня, Парикмахер, суфлер и актеры с актрисами
Потихоньку ругали меня.
Кто-то злобно шипел: «Молодой, да удаленький.
Вот кто за нос умеет водить».
И тогда Вы сказали: «Послушайте, маленький, Можно мне Вас тихонько любить?»
Вот окончен концерт Помню степь белоснежную
На вокзале Ваш мягкий поклон.
В этот вечер Вы были особенно нежною, Как лампадка у старых икон
А потом — города, степь, дороги, проталинки
Я забыл то, чего не хотел бы забыть.
И осталась лишь фраза: «Послушайте, маленький, Можно мне Вас тихонько любить?»
Когда мне хочется лечь на дно,
Закрыться на все замки,
Когда мне кажется, что темно,
И выжжены маяки,
Прогорклым маслом пропахла жизнь,
Как кухня в дурном чаду
Я больше, мам, не шепчу «Держись!».
Я просто встаю. Иду.
Какие, мама, к чертям, ножи?
Твой Андерсен, мама, стар.
Не так уж сложно себя сложить,
Гораздо труднее встать
С постели, темной, глубокой
Меня не буди пока.
Созрели знаки моей беды
И капают с потолка.
Я, мама, сильнее, чем я могу,
Я выбью стекло, прости.
Краду, желаю, кривляюсь,
Лгу — чтоб было, к чему идти.
Ползти, вцепившись в обрывки фраз,
Поводья в глухой степи
Ты спой мне мама, в последний раз -
«Спи, моя радость, усни».
Если в небо бросаешь сети,
Когда солнце плывет, как рыбка,
Значит мы еще в мире дети,
Не убитые светской пыткой.
Доживем ли до умных правил?
Распростимся ли с личным чудом?
Чистым сердцем познание правит,
А секреты нас ждут повсюду.
Пусть как мы не живут другие,
Пусть других тяготит планета, —
Только мы родились в России,
Мы — Отчизны своей поэты.
Степи, тундры, снега по пояс,
Ночи с бликами лунной ряски,
И всегда материнский голос
В повествуемых Русью сказках.
В чащах всё еще живы мифы,
В реках воды с прошедшим спящим.
Из созвучий взлетают рифмы,
И в строках оживает пращур
Так по-детски забросить невод,
Не крушась над ничтожным бытом, —
Невод листьев березки белой
Позолоченных и обмытых.
И надеяться, как ребенок,
Что в сетях вдруг забьется рыбка
Забывая, что век — недолог.
Забывая, что счастье — зыбко.
Лопнул шарик надувной цвета неба
Это было не со мной,
Это небыль —
Лопнул шарик надувной цвета неба,
И слеза у малыша —
Градом, градом
Вот такая черемша, а не сладость.
Вот такой кордебалет без канкана,
Счастья не было и нет — из капкана,
Из неволи перетёк на свободу
Газа гелия глоток с ходу, с ходу!
Я купил ему другой, бирюзовый,
Удивлённо на него, вскинув брови,
Посмотрел он и сказал: что ты, дядя,
Цветом в мамины глаза шарик надо!
Я тогда ему купил синий-синий,
Словно озеро в степи без кувшинок,
вижу — глазки малыша заблестели!
Вот такая черемша, мама Нелли
Это было не со мной, не с тобою,
Лопнул шарик надувной, и судьбою
разметало нас по дням, как по лову
А малыш-то весь в меня,
Право слово!
Давно уже рассказана восточная басня про путника, застигнутого в степи разъяренным зверем. Спасаясь от зверя, путник вскакивает в безводный колодезь, но на дне колодца видит дракона, разинувшего пасть, чтобы пожрать его. И несчастный, не смея вылезть, чтобы не погибнуть от разъярённого зверя, не смея и спрыгнуть на дно колодца, чтобы не быть пожранным драконом, ухватывается за ветви растущего в расщелинах колодца дикого куста и держится на нем. Руки его ослабевают, и он чувствует, что скоро должен будет отдаться погибели, с обеих сторон ждущей его; но он все держится, и пока он держится, он оглядывается и видит, что две мыши, одна черная, другая белая, равномерно обходя стволину куста, на котором он висит, подтачивают ее. Вот-вот сам собой обломится и оборвется куст, и он упадет в пасть дракону. Путник видит это и знает, что он неминуемо погибнет; но пока он висит, он ищет вокруг себя и находит на листьях куста капли меда, достает их языком и лижет их. Так и я держусь за ветки жизни, зная, что неминуемо ждет дракон смерти, готовый растерзать меня, и не могу понять, зачем я попал на это мучение. И я пытаюсь сосать тот мед, который прежде утешал меня; но этот мед уже не радует меня, а белая и черная мышь — день и ночь — подтачивают ветку, за которую я держусь. Я ясно вижу дракона, и мед уже не сладок мне. Я вижу одно — неизбежного дракона и мышей, — и не могу отвратить от них взор. И это не басня, а это истинная, неоспоримая и всякому понятная правда.
Явор сидел в стороне на пригорке, отворотясь, стараясь не смотреть на женщин, не слышать их причитаний и всхлипываний. В каждой их слезе, в каждом вздохе он слышал упрек себе — воину, призванному защищать. Его, здорового, сильного, с отроческих лет сроднившегося с оружием, мучил стыд перед этими состарившимися до времени женщинами и одинокими стариками. Казалось бы, кого ему жалеть, — сам сирота. Его осиротила не печенежская сабля, а голод и болезнь, сама Морена-Смерть, невидимая и неумолимая. Однако он выжил, вырос, добрая судьба дала ему другого отца, дядек, братьев. Только матери другой не дала, и Явор видел бережно хранимые в памяти черты своей матери в лице каждой пожилой женщины. В каждом женском вздохе он слышал последние вздохи своей умирающей матери, за которую он цеплялся в отчаянии изо всех сил, но не сумел удержать на земле. Давнее горе мальчика-сироты в груди кметя превратилось в ненависть к Морене-Смерти, ко всем ее обличьям. Здесь она прилетала на печенежских стрелах. Явор знал многие лица своего вечного врага, и ненависть к нему тлела в глубине его сердца, как угли под слоем пепла. В который раз Явор вспоминал прошлое лето — весть о захвате Мала Новгорода Родомановой ордой, спешные сборы, догорающее городище, усеянное еще не закоченевшими трупами славян и печенегов вперемежку, долгий и яростный гон по степи, битву. Часть малоновгородского полона была тогда отбита и спасена, но старший сын Родомана со своей дружиной и добычей сумел уйти. Долго потом Явор перебирал в уме несбывшиеся возможности догнать его. Не догнали. И сейчас, сидя на травянистом холмике — тоже, поди, чья-то могила! — Явор молча и яростно в который раз клялся богу Воителю: жизнь положу, а не пущу больше гадов на русской земле лиходейничать!
-
Главная
-
Цитаты и пословицы
- Цитаты в теме «Степь» — 84 шт.
