Цитаты в теме «впечатление», стр. 15
О разнице между болью и наслаждением. Боль мы помним в общих, пусть и ужасных, чертах, но по-настоящему не помним. А вот наслаждение мы помним во всех подробностях. Сами подумайте – разве не так? Когда человек отведал изысканнейшего вина, выкурил лучшую сигару, отобедал в превосходнейшем ресторане даже прокатился в такой вот шикарной карете, как наша теперешняя или же познакомился с поистине красивой женщиной, все менее яркие впечатления подобного рода, полученные ранее, сохраняются у него и дальше, годами, десятилетиями до конца жизни! Боль мы никогда толком не помним. Наслаждение – во всех сибаритских подробностях – никогда не забываем.
– Он провоцирует невезение, – ответил Боб. – Впечатление такое, что если ты с ним, даже если он просто рядом стоит, то это может вызвать маленькую смерть. Это как ну, вот как комикс «L'il Abner», помнишь, там еще персонаж такой есть, у него всегда туча над головой. Как его звали?
– Не знаю.
– Где бы он ни появлялся, там всегда начинались неудачи.
– При чем тут он?
– Гордон Вульф точно такой же, только тучи над головой не видно. Ничто не предвещает. Это, по моему, и есть самое ужасное: его влияние на людей не зависит от него самого, кроме тех случаев, когда ему кто то не понравится. Тогда он будет делать гадости нарочно.
– Серийный убийца людских надежд, – полушутя бросила Зои.
– Вот именно.
Кто не замечал того факта, как на женщинах, так и на мужчинах, выдающихся своим умом, но страдающих излишней нервозностью, что если они счастливы, спокойны и удовлетворены окружающей их обстановкой, то приводят в восхищение своими редкостными качествами, и поистине их устами глаголет мудрость. И вот какая-нибудь мигрень, небольшой укол в самолюбие могут всё изменить. Этот светлый ум, сделавшись внезапно резким, судорожным и ограниченным, реагирует только раздражённой, подозрительной и кокетливой речью, будто намеренно стараясь произвести самое отталкивающее впечатление.
Время моей Жизни
1) Есть такие люди — создаётся впечатление, что они либо не знают о том, что вы рядом, либо им абсолютно на это наплевать. А если они и знают, что вы существуете, то в грош вас не ставят, как вам кажется. И двадцать лет спустя вдруг признаются, что были от вас без ума, но не сумели этого выразить.
2) Если у человека есть мечта, он должен хотя бы попытаться ее воплотить. Пусть она далекая, трудная, но ты должна понимать, что при упорных усилиях она достижима. И я говорю не о том, чтобы каждый день покупать лотерейный билет. Мечта — это когда ты думаешь: «если б у меня хватило смелости это сделать — плевать, кто что скажет, — я бы сделала именно это».
3) Минимум информации лучше, чем враньё.
4) Жизнь всегда добивается своего, когда знает, чего хочет.
5) Правда делает нас свободными.
Детство место в поезде Жизнь, не пытайтесь обязательно протиснуться к окну. Слишком поверхностно будет впечатление. И совсем не важно, какой у вас вагон, хотя некоторые считают чуть ли не трагедией, если они едут не в мягком. В конце концов, каждому, у кого есть билет — свидетельство о рождении, — место обеспечено Важно другое: чтобы на многочисленных остановках — Юность, Зрелость, Творчество, Неудача, и, может быть, Счастье и многих других радостных, но, к сожалению, коротких, все сделали бы всё возможное, чтобы после, когда придет время для вас, прощаться на тихом полустанке.
Любовь к чтению сближала Ирку с Матвеем. Правда имелось существенное отличие. Ирка, как идеалистка, читала для того, чтобы жить по прочитанному. Багров же потреблял литературу скорее как грамотный складыватель буковок с позиции: «Ну-с, чем вы меня ещё порадуете?». К тому же Ирка читала ежедневно, без пауз, а Матвей запойно. Он мог прочитать три книги за два дня, а потом не читать, допустим, месяц. Новую порцию впечатлений и мыслей он заглатывал жадно и не разбирая, как крокодил добычу, после чего долго — несколько дней или недель — её переваривал.
Знаете, как касается мысль человека, если думать о нем. Точно так же касаемся мыслью каждого предмета, явления или вещи, о которых думаем. Только они не могут словами сказать о себе. Но зато говорят и они, только не словами, а своими излучениями, или аурой. Читать ауру вещи, находящейся руках, не говоря уже о вещах на расстоянии, не легко. Но если быть очень внимательным, то можно уловить приятное или неприятное впечатление, составляемое от этого контакта. Сознание обычного человека слишком связано впечатлениями, получаемыми от его непосредственного окружения, идущими через его внешние чувства, которые заглушают, и для тонких восприятий в сознании уже не остается места. Сознание надо освободить от тирании окружающего внешне, прежде чем научится оно читать ауры близких и далеких явлений.
— Знаешь, киборги вроде меня иногда страдают мыслью о собственном происхождении. Порой мне кажется, что я — это не я, что я давно умерла и что мой мозг засунули в это тело, или наоборот — что меня никогда не существовало и я полностью исскуственна, как эта оболочка.
— В твоем титановом черепе настоящий мозг, к тебе относятся как к настоящему человеку, так что хватит заморачиваться.
— Так я об этом и говорю, единственное ощущение, что у меня человеские мозги, появляется только благодаря тому как ко мне относятся, но кто знает, что на самом деле у нас внутри.
— Такое впечатление, что ты сомневаешся в своем призраке.
— А что, если кибер-мозг может самостоятельно создать свой призрак, создать душу сам по себе, и если это так — какая разница, человек ты или машина.
Англия покаялась в своих тяжких прегрешениях и вздохнула свободно. Радость, как мы уже говорили, объяла все сердца; виселицы, воздвигнутые для цареубийц, только усиливали ликование. Реставрация — это улыбка, но несколько виселиц не портят впечатления: надо же успокоить общественную совесть. Дух неповиновения рассеялся, благонамеренность восторжествовала. Быть добрыми подданными — к этому сводились отныне все честолюбивые стремления. Все опомнились от политического безумия, все поносили теперь революцию, издевались над республикой и над тем удивительным временем, когда с уст не сходили громкие слова Право, Свобода, Прогресс; над их высокопарностью только смеялись. Возврат к здравому смыслу был зрелищем, достойным восхищения. Англия стряхнула с себя тяжкий сон. Какое счастье — избавиться от этих заблуждений! Что может быть безрассуднее? Что было бы, если бы каждого встречного и поперечного наделить правами? Можете себе представить? Вдруг все стали бы правителями? Мыслимо ли, чтобы страна управлялась гражданами? Граждане — это упряжка, а упряжка — не кучер. Решать вопросы управления голосованием — разве не то же, что плыть по воле ветра? Неужели вы хотели бы сообщать государственному строю зыбкость облака? Беспорядок не создаёт порядка. Если зодчий — хаос, строение будет Вавилонской башней. И потом, эта пресловутая свобода — сущая тирания. Я хочу веселиться, а не управлять государством. Мне надоело голосовать, я хочу танцевать. Какое счастье, что есть король, который всем этим занимается! Как это великодушно с его стороны, что он берёт на себя столь тяжкий труд. Притом, его учили науке управлять государством, он умеет с этим справляться. Это его ремесло. Мир, война, законодательство, финансы — какое до всего этого дело народу? Конечно, необходимо, чтобы народ платил, служил, и он должен этим довольствоваться. Ведь ему предоставлена возможность участвовать в политике: он поставляет государству две основные силы — армию и бюджет. Платить подати и быть солдатом — разве этого мало? Чего ему ещё надо? Он — опора военная, и он же — опора казны. Великолепная роль. А за него царствуют. Должен же он платить за такую услугу. Налоги и цивильный лист — это жалованье, которое народы платят королям за их труды. Народ отдаёт свою кровь и деньги для того, чтобы им правили. Какая нелепая идея — самим управлять собою! Народу необходим поводырь. Народ невежественен, а стало быть , слеп. Ведь есть же у слепца собака. А у народа есть король — лев, который соглашается быть для него собакой. Какая доброта! Но почему народ невежественен? Потому что так надо. Невежество — хранитель добродетели. У кого нет надежд, у того нет и честолюбия. Невежда пребывает в спасительном мраке, который, лишая его возможности видеть, спасает его от недозволенных желаний. Отсюда — неведение. Кто читает, тот мыслит, а кто мыслит, тот рассуждает. А зачем, спрашивается, народу рассуждать? Не рассуждать — таков его долг и в то же время его счастье. Эти истины неоспоримы. На них зиждется общество.
И есть три вещи, о которых не следует говорить ни при каких обстоятельствах, даже тем, кто уверен, будто времени впереди хоть отбавляй: любовь, свобода и чужая глупость.
О любви следует молчать, поскольку скудный набор слов, предназначенных для ее описания, изношен до дыр задолго до гибели динозавров, и теперь эти вербальные лохмотья способны лишь испортить впечатление, если не вовсе его загубить.
О свободе говорить и вовсе бессмысленно: никто толком не знает, что это такое, но всякий рад представиться крупным специалистом по данному вопросу. Среди любителей порассуждать на эту тему я не встречал ни единой души, имеющей хотя бы смутное представление о предмете разговора. Кто знает — молчит, пряча жуткое свое сокровище на самом дне глазных колодцев.
Что же до чужой глупости — предмет сей изучен нами даже слишком хорошо. Толковать о нем чрезвычайно приятно, но опасно, ибо слишком велик соблазн поверить, что сам ты, и впрямь, не таков, как прочие; нашептать себе, будто благополучно удаляешься на индивидуальной спасательной шлюпке от давшего течь «корабля дураков», на борту которого помещаемся мы все, без исключения.
И есть еще одна тема, касаться которой то строго запрещено, то совершенно необходимо. Мы почти не смеем говорить о чудесном. Но иногда о, иногда оно само заявляет о себе, не брезгуя никакими средствами оповещения. В том числе, и нашими устами.
Простота — не столь очевидное достоинство, как ясность. Я всегда стремился к ней, потому что у меня нет таланта к пышности языка. До известного предела я восхищаюсь пышностью у других писателей, хотя в больших дозах мне трудно бывает её переварить. Одну страницу Рескина я читаю с наслаждением, но после двадцати чувствую только усталость. Плавный период; полный достоинства эпитет; слово, богатое поэтическими ассоциациями; придаточные, от которых предложение обретает вес и торжественность; величавый ритм, как волна за волной в открытом море, — во всём этом, несомненно, есть что-то возвышающее. Слова, соединённые таким образом, поражают слух, как музыка. Впечатление получается скорее чувственное, чем интеллектуальное, красота звуков как будто освобождает от необходимости вдумываться в смысл. Но слова — великие деспоты, они существуют в силу своего смысла, и, отвлекшись от смысла, отвлекаешься от текста вообще. Мысли начинают разбегаться. Такая манера письма требует подобающей ей темы. Нельзя писать высоким слогом о пустяках.
— Ну что ж – начал он и сам же себе ответил: – Да ничего! Случилось то, чего не случалось, а если и случалось, то другое. Среди нас нашёлся тот, кого не было среди нас, но оказалось, что был. Это, как говорится, и радостно и грустно. Грустно потому, что его не было, а радостно потому, что оказалось, что был. Теперь у нас есть все основания сказать, что нет никаких оснований говорить, будто герои перевелись в наше время. Они, конечно, перевелись – и никто с этим не спорит, однако сегодня мы видим перед собой настоящего героя. Разумеется, в нём нет ничего от героя, но он герой, несмотря на это. То, что он герой, незаметно с первого взгляда. И со второго. И с третьего. Это вообще незаметно. Встретив его на улице, вы никогда не скажете, что он герой. Вы даже скажете, что никакой он не герой, что – напротив – он тупой и дрянной человечишко. Но он герой – и это сразу же бросается в глаза. Потому что главное в герое – скромность. Эта-то его скромность и бросается в глаза: она просто ослепляет вас, едва только вы завидите его. Он вызывающе скромен. Он скромен так, что производит впечатление наглого. Но это только крайнее проявление скромности. Стало быть, несмотря на то, что в нем нет ничего, в нём есть всё, чтобы поцеловать Спящую Уродину и пробудить Её от сна. Я мог бы ещё многое добавить к сказанному, но добавить к сказанному нечего.
Но полное разъяснение дает нам психоаналитическое исследование, показывающее, что многие, может быть даже большинство, и, во всяком случае, наиболее одаренные дети приблизительно с третьего года жизни переживают период, который можно назвать периодом инфантильного сексуального исследования. Любознательность просыпается у детей этого возраста, насколько мы знаем, не сама собой, но пробуждается впечатлением важного переживания, как, например, рождением сестрицы, – нежелательным, так как ребенок видит в ней угрозу его эгоистическим интересам. Исследование направляется на вопрос, откуда появляются дети, как раз так, как будто бы ребенок искал способов и путей предупредить такое нежелательное явление. Таким образом, мы с изумлением узнали, что ребенок отказывается верить данным ему объяснениям, например, энергично отвергает полную мифологического смысла сказку об аисте, что начиная с этого акта недоверия он отмечает свою умственную самостоятельность; он чувствует себя часто в несогласии со старшими и им, собственно говоря, никогда больше не прощает, что в поисках правды он был обманут. Он исследует собственными путями, угадывает нахождение ребенка во чреве матери и, исходя из собственных половых ощущений, строит свои суждения о происхождении ребенка от еды, о его рождении через кишечник, о труднопостижимой роли отца, и он уже тогда предчувствует существование полового акта, который представляется ему как нечто злонамеренное и насильственное
Начнём с криминальной субкультуры литературоведов.
Её преступная сущность очевидна и легко доказуема. Настораживает уже тот факт, что литературоведение ничем не способно помочь автору. Эта лженаука не имеет ни малейшего отношения к процессу писанины и годится исключительно для разбора законченных произведений. Или, скажем, не законченных, но уже намертво прилипших к бумаге и утративших способность к развитию.
Знаменательно, что сами литературоведы опасаются иметь дело с живыми авторами, дабы тайное надувательство не стало явным. < >Как провозгласил однажды в припадке циничной откровенности мой знакомый, ныне завкафедрой литературы: «Выпьем за покойников, которые нас кормят! » < >
Ещё в меньшей степени литературоведение необходимо простому читателю. Этот тезис я даже доказывать не намерен. Скажу только, что читающая публика для учёных мужей и жён – не менее досадная помеха, чем автор, поэтому всё, что публике по нраву, изучения, с их точки зрения, не достойно.
Итак, городская субкультура литературоведов криминальна уже тем, что никому не приносит пользы, кроме себя самой, то есть паразитирует на обществе и тщательно это скрывает.
Способ мошенничества отчасти напоминает приёмы цыганок: неустанно убеждать власти в том, что без точного подсчёта эпитетов в поэме Лермонтова «Монго» всё погибнет окончательно и безвозвратно, а запугав, тянуть потихоньку денежки из бюджета. Навар, разумеется, невелик, с прибылями от торговли оружием и наркотиками его сравнивать не приходится, но это и понятно, поскольку литературоведы в уголовной среде считаются чуть ли не самой захудалой преступной группировкой. Что-то среднее между толкователями снов на дому и «чёрными археологами».
Само собой, изложив просьбу раскошелиться в ясных доступных словах, на успех рассчитывать не стоит. < > Поэтому проходимцами разработан условный язык, специальный жаргон, употребляемый с двумя целями: во-первых, уровень владения им свидетельствует о положении говорящего во внутренней иерархии, во-вторых, делает его речь совершенно непонятной для непосвящённых. Последняя функция создаёт видимость глубины и производит на сильных мира сего неизгладимое впечатление. Услышав, что собеседник изучает «гендерную агональность национальных архетипов», сомлеет любой олигарх, ибо сам он столь крутой феней не изъяснялся даже на зоне.
Глядишь, грант подкинет.
Мне часто присылают письма, в которых обязательно спрашивают: "Что вы имели в виду в той или иной песне?" Ну, что я имел в виду, то и написал, кстати говоря. А как люди поняли — это, конечно, в меру образованности. И некоторые иногда попадают в точку, иногда — рядом. И я как раз больше люблю, когда — рядом: значит, было что-то, на что даже я не обратил особого внимания. Ах, милый Ваня!
Я гуляю по Парижу —
И то, что слышу, и то, что вижу, —
Пишу в блокнотик, впечатлениям вдогонку:
Когда состарюсь — издам книжонку.
Про то, что, Ваня, мы с тобой в Париже
Нужны — как в бане пассатижи.
Все эмигранты тут второго поколения —
От них сплошные недоразумения:
Они всё путают — и имя, и названия, —
И ты бы, Ваня, у них был — «Ванья».
А в общем, Ваня, мы с тобой в Париже
Нужны — как в русской бане лыжи!
Я сам завел с француженкою шашни,
Мои друзья теперь — и Пьер, и Жан.
И уже плевал я с Эйфелевой башни
На головы беспечных парижан!
Проникновение наше по планете
Особенно заметно вдалеке:
В общественном парижском туалете
Есть надписи на русском языке!
-
Главная
-
Цитаты и пословицы
- Цитаты в теме «Впечатление» — 309 шт.
