Цитаты в теме «запрет», стр. 15
"Быть!"
Быть вязкой, по его коже разлитой,
Впитываясь в поры, о себе заявлять,
Прижимаясь своей констинтенцией липкой
К нему поплотнее и медленно стекать.
Быть сдавленной в его зубах,
Тягучей, тянучей и неуставающей,
Ощущать неровности ленного языка,
Землянично-неприторной, долгоигающей.
По лабиринтам вен от него убегать,
Будучи запертой, в нём циркулировать,
В сплетении нехитром выход искать
Необходимой, так и не сметь его тела покинуть.
"Я здесь!"- ритмам любви его обучать,
Быть в его груди, бить, кровь неистово качать.
" Я есть! " - адреналином насыщать,
Сокращаясь, ускорять удары и учащать!
Я... это я...
Всю жизнь меня пытались изменить,
Хотели втиснуть в рамки из запретов.
Ну, как же им, «родимым," объяснить,
Что я ничьих не слушаю советов!
А ну-ка втисни в круг-прямоугольник?
И жить «уютненько как все " я не хочу!
Я знаю мир, я не вчерашний школьник,
И пеню я за жизнь, что выбрала, плачу!
Такой я родилась такой останусь!
И пусть ошибок я наделала в пути,
Но я любить и жить не перестану,
И сил мне хватит до конца дойти!
Я не хочу состариться душою,
И блеск в глазах я погасить не дам!
Да, с юности я спорила с Судьбою,
Но не скучаю я по прожитым годам!
Я это я! И грешница и ангел!
Такой я и останусь навсегда!
И никому не погасить тот факел,
Что в сердце светит как звезда!
Осенние слова
1. Я пытаюсь забыть, но порой возвращаюсь в неё -
В эту дивную осень, что стёрла все грани запретов.
Я попала в канву одного из банальных сюжетов,
Хоть сарказмом гортанным плевало мне вслед вороньё
Припев
Мне тревожно, осколками солнца, шуршала листва:
«Уходи — пропадёшь, будешь раны зализывать вечно»
Только так надоело — по кругу, трусцой бесконечной,
А из плена безмолвия так ждали побега слова
2. Златогривые вихри уносят в далёкие дни,
Что наполнены смыслом и светом желанных признаний,
Прерываемых шёпотом, радостных мук узнаваний
В них удар отчуждения — словно щелчок западни.
Счастьем, хочется тебя назвать,
Но тревога в сердце, тихо тлеет.
Мне б гореть, но только не сгорать,
Просто обнимать тебя и верить.
Солнечным лучом мелькнув в окне,
Я прошу, ты только не погасни.
Просто думай, помни обо мне,
Как хочу тебя назвать я счастьем.
Дождь осенний душу холодит,
Только быстро слезы высыхают.
Сколько светлых дней ждет впереди,
Сердце тебя счастьем называет.
Спрячу все тревоги в уголок,
Будь что будет, спорить я не стану.
На запреты без ключей замок.
Счастьем своим звать, я не устану.
Снова громкие фразы. Запреты любить тебя вечно —
Моё сердце и так под замком, выжидает свободы
Я не стала другой и по-своему так же беспечна,
Не меняю ни адрес, ни номер, ни место работы
Может, всё же найдёшь. Я ищу тебя в каждом прохожем,
Ошибаюсь с улыбкою дальше навстречу иду.
Очень разные мы, в то же время и очень похожи —
Мы судьбою играем и ходим по тонкому льду
Запрети мне любить себя, может быть, станет легче!
Только как, если я без тебя не живу, а маюсь?
С каждым днём это чувство сильнее и даже крепче,
Только больше нет сил смысла нет я в тебе растворяюсь.
Чем больше любишь,тем больнее бредишь,
К чертям собачьим на ночь глядя едешь,
Колотишь лапой в запертую дверь:
"Открой,я знаю..." А в ответ забвение...
И длится вечность каждое мнгновение..
И сердце рвется как заклятый зверь!
Чем больше любишь, тем быстрее куришь.
Под вечер пачки три-четыре купишь,
Глядишь наутро: что бы покурить?
О чём ты плакал и кому молился,
Каких иллюзий в эту ночь лишился,
Никто не спросит - некому спросить.
Ах, если б это можно было только:
Любовь любовью выкупить без торга,
За курву-ревность ревностью воздать!
Но сто раз проклят ты на свете будешь:
Чем больше любишь, тем короче рубишь
Всё, что не в силах заново связать...
Так редко говорим слова любви..
Так редко говорим слова любви,
Так часто забываем быстротечность,
Неясного бурления в крови,
Из вечности мы все проходим в вечность
Как быстро забывается добро,
И долго помним, все свои обиды,
В отсутствии которых не жилось,
Судьба с железным локтем артемиды
Нам хочется забыть любую боль,
Не вспоминать прошедшего потери,
Но все мы вновь, играем свою роль,
И лбами бьемся в запертые двери
Хотят ужиться буря и покой
В душе, и отголосками стремлений,
Все ходят, суетятся, Боже мой!
Среди упреков, зла, нравоучений
Так редко говорим слова любви,
Так часто забываем быстротечность,
Мы странные, ну что ни говори,
За этой темнотою бесконечность.
Хочу любить до бреда, до запоя —
Тебя глотками пить, смакуя нежность!
И бархат неба на закатном крое
Ногтями рвать, тебе даруя грешность!
Хочу змеёй прильнуть к дрожащей плоти,
Ладонью жаркой к шёлку ягодицы
Пусть Адовый огонь меня проглотит,
Я перейду с тобою все границы!
Отбросим скромность, глупые запреты,
Нырнём в пучину страсти с головою,
Нырнём и унесёмся — две кометы
С одной и неделимою судьбою!
Хочу тебя любить, родной, до дрожи,
Чтоб сердце от восторга трепетало!
Но, ты чужой. В моей судьбе прохожий,
Ты лишь прохожий. Вот такая жалость.
Никогда не забуду выражение лица привратника иерусалимской мечети Купол Скалы, когда я легкомысленно предложил, чтобы он пренебрег каким-то календарным запретом и пустил меня внутрь. Его лицо, до этого прохладно-приветливое, превратилось в маску, и эта маска заявляла, что он теперь имеет полное право убить и меня, и мою жену, и моих детей. Я понял тогда, что выражение «глубоко верующий» — грубое надругательство над понятием глубины. Нельзя назвать что-то глубоким только потому, что это единственное, что есть в наличии; скорее это глянец, прикрывающий пустоту.
— Да, правда. Влюбился герой.
— Нет, нет, нет, нет. Я слышал, что он предан морю.
— Версий много и все правдивы. Я укажу суть. Та женщина была то нежная, то злая и неукротимая, как океан. Любовь завладела им. Но то была такая мука, что ему жизнь стала в тягость. Но всё же он не мог умереть.
— Что, интересно, он положил в сундук?
— Своё сердце.
— Буквально или фигурально?
— Его терзания были сильней скромных радостей жизни моряка. И он вырезал из груди своей сердце и запер его в сундук. А сундук тот спрятан на дне. И ключ от него всегда при нём.
Эта женщина мне снится
Да, эта женщина мне снится,
Когда осеннюю пастель
Сменив, в окно мое стучится
Снегами белыми метель.
А я задергиваю шторы,
Чтобы до будущей весны
В мой дом, сквозь тонкие узоры
Стекла, не проникали сны.
Роняя пепел с сигареты,
В звенящем фоне тишины
Я сам себе пишу запреты
На это имя, только ты
Прозрачной тенью, долгим взглядом,
Ладонью робкой по плечу
Так холодно! Зачем ты рядом?
Не надо не гаси свечу.
Меня не тронет наваждение
Духов таких забытых след,
Я не искал слова прощенья —
Их в моем мире просто нет
А вот во сне там все иначе —
Опять с тобой! На грани дня,
В котором ты так горько плачешь,
Закрыв лицо: Прости меня!
И ночь, как вечность
Как же мало
Горячих губ — Люблю!
Скучал! Скажи,
Ну разве ты не знала? -
Я столько лет тебя прощал.
Что же я помню? Помню как читал об одном учёном. Он неровно дышал к котам и ящикам. Любил взять кота и запереть в ящике. А потом, чтобы было интереснее он клал туда машинку, выпускавшую ядовитый газ. Учёный даже не знал когда машина выпустит яд, а когда нет. Удостовериться в этом можно было только заглянув в ящик. А вот в чём тут наука: пока он не открыл ящик, то считал, что кот внутри одновременно жив и мёртв. Понимаете, если любой из вариантов возможен, то и оба они вместе возможны.
С тех пор как я прочёл про кота, эта история не идёт у меня из головы. Только поймите правильно, мне плевать на неприятности маленьких пушистых животных, я просто не понимаю как можно быть живым и мёртвым одновременно?
О чем твердил распятый Христос? Почему Ты меня оставил? А тот человек повторял нечто менее трогательное, менее жалостное, а значит, и менее человечное, но гораздо более значимое. Он обращался ко мне из пределов чуждого мира. В том, где находился я, жизнь не имела цены. Она ценилась слишком высоко и потому была бесценной. В том, где обитал он, лишь одна вещь обладала сопоставимой ценой. Элефтерия — свобода. Она была твердыней, сутью — выше рассудка, выше логики, выше культуры, выше истории. Она не являлась богом, ибо в земном знании бог не проявлен. Но бытие непознаваемого божества она подтверждала. Она дарила вам безусловное право на отречение. На свободный выбор. Она — или то, что принимало ее обличье, — осеняла и бесноватого Виммеля, и ничтожных немецких и австрийских вояк. Ею обнимались все проявления свободы — от самых худших до самых лучших. Свобода бежать с поля боя под Нефшапелью. Свобода бороться с первобытным богом Сейдварре. Свобода потрошить сельских дев и кастрировать мальчиков кусачками. Она отвергала нравственность, но рождена была скрытой сутью вещей; она все допускала, все дозволяла, кроме одного только — кроме каких бы то ни было запретов.
— Есть люди, которые постоянно воюют с кем-то — с окружающими, с самими собой, с жизнью. И постепенно у них в голове начинает складываться некое театральное действо, и либретто его они записывают под диктовку своих неудач и разочарований.
— Я знаю многих таких.
— Беда в том, что они не могут разыграть эту пьесу в одиночку, — продолжает он. — И тогда прибегают к помощи других актеров.
Здесь произошло нечто подобное. Старик хотел за что-то на ком-то отыграться, кому-то за что-то отомстить и выбрал нас. Если бы мы послушались его, вняли его запрету, то испытывали бы сейчас горечь поражения и раскаивались бы. Мы бы стали частицами его убогой жизни и его неудач.
Но его враждебность бросалась в глаза, и потому нам нетрудно было уклониться от нее. Куда хуже, когда люди «вызывают нас на сцену», начиная вести себя как жертвы, жалуясь на то, что жизнь полна несправедливости, прося у других совета, помощи, заступничества.
Он заглянул мне в глаза.
— Берегись, — сказал он. — Ввяжешься в такую игру — проиграешь непременно.
Как это случилось, он и сам не знал, но вдруг что-то как бы подхватило его и как бы бросило к ее ногам. Он плакал и обнимал ее колени. В первое мгновение она ужасно испугалась, и всё лицо ее помертвело. Она вскочила с места и, задрожав, смотрела на него. Но тотчас же, в тот же миг она всё поняла. В глазах ее засветилось бесконечное счастье; она поняла, и для нее уже не было сомнения, что он любит, бесконечно любит ее и что настала же наконец эта минута
Они хотели было говорить, но не могли. Слезы стояли в их глазах. Они оба были бледны и худы; но в этих больных и бледных лицах уже сияла заря обновленного будущего, полного воскресения в новую жизнь. Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого.
Они положили ждать и терпеть. Им оставалось еще семь лет; а до тех пор столько нестерпимой муки и столько бесконечного счастия! Но он воскрес, и он знал это, чувствовал вполне всем обновившимся существом своим, а она — она ведь и жила только одною его жизнью!
Вечером того же дня, когда уже заперли казармы, Раскольников лежал на нарах и думал о ней. В этот день ему даже показалось, что как будто все каторжные, бывшие враги его, уже глядели на него иначе. Он даже сам заговаривал с ними, и ему отвечали ласково. Он припомнил теперь это, но ведь так и должно было быть: разве не должно теперь все измениться?
Он думал об ней. Он вспомнил, как он постоянно ее мучил и терзал ее сердце; вспомнил ее бледное, худенькое личико, но его почти и не мучили теперь эти воспоминания: он знал, какою бесконечною любовью искупит он теперь все ее страдания.
-
Главная
-
Цитаты и пословицы
- Цитаты в теме «Запрет» — 315 шт.
