— Учитель, что делать, если я упал?
— Вставай.
— А если я снова упаду?
— Снова вставай.
— А если я не смогу встать?
— Вставай! Ибо тот, кто упал и не поднялся — мертв.
Хорошо и тепло в той семье, где один видит брошенную одежду на стул и молча убирает ее, а другой видит недомытую тарелку и тихо домывает ее. А короны их где-то там, на антресолях пылятся...
Я был рад, что могу дать ответ незамедлительно. Так я и сделал. Я сказал, что не знаю.
Хоть и не ново, я напомню снова:
Перед лицом и друга и врага,
Ты — господин несказанного слова,
А сказанного слова — ты слуга.
Только о двух вещах мы будем жалеть на смертном одре — что мало любили и мало путешествовали.
Для меня не важно, на чьей стороне сила; важно то, на чьей стороне право.
Просто это очень опасно — говорить кому-то о своих самых сокровенных мечтах.
Представь, летишь с парашютом и думаешь: а вдруг не раскроется? Страшно. Дышать трудно. Сердце между лопаток. А все равно восторг. Бац! Раскрылся. И снова счастье. И сердце опять бьется. Вот пока не раскрылся - страсть, а когда раскрылся - любовь.
Снова осень проходит скверами,
Клены старые золотя,
Снова мне, ни во что не веруя,
По чужим проходить путям.
Снова мне, закусивши губы,
Без надежды чего-то ждать,
Притворяться веселым и грубым,
Плакать, биться и тосковать.
И опять, устав от тревоги,
Улыбаясь покорно: «Пусть»,
Принимать за свое дороги,
Тишь, туманы, тоску и грусть.
И опять, затворяя двери,
Понимая, что это ложь,
Хоть немножко,
Хоть капельку верить
В то, что где-нибудь ты живешь.
1936г.
Снова осень проходит скверами,
Клены старые золотя,
Снова мне, ни во что не веруя,
По чужим проходить путям.
Снова мне, закусивши губы,
Без надежды чего-то ждать,
Притворяться веселым и грубым,
Плакать, биться и тосковать.
И опять, устав от тревоги,
Улыбаясь покорно: «Пусть»,
Принимать за свое дороги,
Тишь, туманы, тоску и грусть.
И опять, затворяя двери,
Понимая, что это ложь,
Хоть немножко,
Хоть капельку верить
В то, что где-нибудь ты живешь.
1936г.