В мечтах ласкал я пламенных подруг,
Любил я розы, мирты, чти-то плечи,
И сладость губ, и сладость горькой речи,
И грустных песен каждый грустный звук.
Но все мечты умчались без возврата,
Любимый образ отлетел, как сон.
Со мной лишь то, что, страстью распалён,
Послушным рифмам я вверял когда-то.
О песнь осиротелая, колдуй!
Ищи мой сон, и плод былых томлений —
Мои стихи — отдай воздушной тени,
Как мой, уже воздушный, поцелуй.
— Генрих Гейне, 203 цитаты
ПОХОЖИЕ ЦИТАТЫ
ПОХОЖИЕ ЦИТАТЫ
Я тогда влюбилась как-то очень трезво и здраво: не то что вибрации и «ах, что со мной», а просто видишь, что человек — твой, и надо брать, без него ни счастья, ни, по большому счету, жизни не будет.
Я любил ее не за то, как она танцевала с моими ангелами, а за то, как звук ее имени мог успокоить моих демонов.
Спрашивают меня, оптимист я или пессимист. Мой ответ: оптимисты и пессимисты умирают одинаково, а живут по-разному. И если я могу предложить людям, то я бы предложил жить, как оптимисты.
Я то, что я с собой сделал, а не то, что со мной случилось.
В Жизни, как в чашечке кофе, в ней есть и сладость сахара, и горечь гущи. Как ни фильтруй, ни процеживай, без нее кофе не кофе.
Когда меня любят, мне уже не нужно без конца думать о себе. Ведь я в себе уверен. Я свободен и могу заняться чем-то другим.
Я люблю, когда ты говоришь со мной, мне нравится и то, что ты не всегда одобряешь мои поступки, и твоя резковатая оценка всего, что я делаю, и твоя аккуратная нежность. Я не знаю как, но я сделаю все для тебя.
Когда в моей жизни появилась любовь, я вдруг заметил, как много есть песен, которые каким-то образом про меня. И фильмов много про меня. Пьес, стихов, картин, даже скульптур! Я каким-то образом оказываюсь просто в центре мирового искусства...
Когда дети спрашивают, что мне подарить на день рождения или Рождество, я говорю им то же самое, что когда-то говорил мне отец: «Подарите мне мир и спокойствие». В детстве меня раздражал этот ответ, потому что я хотел услышать что-то вроде «подари трубку», но сейчас я понимаю всю мудрость этих слов. Отец просто хотел, чтобы я думал о доме, в котором живу, и о тех, кто живет в нем вместе со мной.
Я стал другим, новым человеком; а те, для кого существовал только старый «я», смеялись надо мной. Единственно разумный человек был мой портной: он каждый раз снимал заново с меня мерку, тогда как все остальные подходили ко мне со старой и воображали, что она все еще отражает мои действительные размеры.