Цитаты в теме «записка», стр. 3 ▷ Socratify.Net

Максим Иванович Малявин. Новые записки психиатра, или Барбухайка, на выезд!Предугадать, что будут показывать, когда придет белая горячка, практически невозможно. Интерпретировать постфактум — это да, это сколько угодно, задним умом мы все Нострадамусы в обнимку с Зигмундом Фрейдом и с коллективом Госкомстата на подтанцовке.

Необходимость выбирать, будучи впервые осознана ещё в нежном возрасте, не отпускает человека всю его жизнь. Наделать в памперс сейчас или дождаться, когда поменяют? Выгнать кошку из-под кровати петардой или дымовушкой из неваляшки? Продолжить посиделки пивом или сгонять за водочкой? Презерватив надеть, или пронесет? В прокуратуру или в ЗАГС?"Новые записки психиатра, или Барбухайка, на выезд!"

Пережившие похмелье в летний зной могут смело корчить рожи инквизиции и показывать неприличные знаки пыточных дел мастерам — скорее вторые и третьи выдадут аффект с суицидом, чем первые запросят пощады. "Записки психиатра, или Всем галоперидолу за счет заведения"

Завели на даче живность, теперь невольно постигаем тонкости зоопсихологии. И психопатологии, уже обнаружились курица-психопатка, утка-дебилка и гусь-нарцисс. И только кролики удивительно милы."Новые записки психиатра, или Барбухайка, на выезд!"

А он приходил без звонка и записки.
С небритой щетиной, с букетом цветов,
В пакете батон, молоко и ириски,
И целая стопка неровных стихов.

Всю ночь он курил и читал, запинаясь,
Стихи, теребя воротник пиджака.
Потом уходил, как всегда не прощаясь,
Меня оставляя уставшей слегка.

А я собирала листочки-заметки,
Включала погромче обманчивый блюз,
Внезапный уход запивала таблеткой
И снова гадала, вернется ли Муз.

«Ты баран, Сёма, — значилось в записке, — убей его иронией, убивает исключительно смешное.

Не любите меня сегодня
И не шлите любви записок,
Вечер хмурый тоскою-сводней
Мне сейчас невозможно близок.

Не ищите меня, не надо,
Дайте мне отдохнуть немного.
Под прицелом немого взгляда,
Я пощады прошу у Бога.

Как родник пересохший болью,
Обескровленный прежней страстью,
Забываюсь чужой любовью
И себя вновь делю на части.

Не любите меня, сегодня
Полустанок любви заброшен.
Даже если тоскою-сводней
С Вами вместе забыться сможем.

— Мне, пожалуйста, овощную нарезку. Только вместо свеклы, я хочу капусту, а вместо броколли — больше капусты. Хочу чтоб овощи были сварены на пару Вам разве не нужно это всё записать?
— Боюсь, если я начну это записывать, это превратится в предсмертную записку.

— Позвоните, пожалуйста, мисс Уитни.
— Здесь такой нет.
— Извините, мисс Трейси Уитни, американка.
— Здесь такой нет.
— Извините, я хотел сказать мисс Расти Сторм.
— Нет.
— А мадам де Морней?
— Нет.
— А мне ничего не оставляли?
— А как вас зовут?
— Меня зовут Джеф Стивенс.
— Нет, здесь есть записка только для мистера Оливера Вестфоула.
— Да, это мне.

— Ну, а как вы познакомились?
— Это забавная история. Он мне сначала не понравился. Шариками из бумаги в меня пулял, словно какой-то малолетка.
— Ох!
— Ну, однажды перед сном я расчёсывала волосы, и вынула как бы шарик, ну, вообще-то записку. А там: «Ну, здорова!». Мне показалось до того трогательно, и тогда я на него запала.

Памятная записка - Memorandum.

Алекс, я не борец. Что из того, что я сделала в своей жизни, действительно необходимо было сделать? Я всегда выбирала лёгкие пути. Мы всегда выбирали лёгкие пути. До сих пор со мной никогда не случалось ничего непоправимого. Несколько месяцев назад моей самой большой проблемой был сдвоенный урок математики или прыщик на носу.
А теперь у меня будет ребенок. Ребенок. И этот ребенок будет со мной в понедельник, во вторник, среду, четверг, пятницу, субботу и воскресенье. У меня не будет ни выходных, ни летних каникул. Я не смогу взять отгул, притвориться больной или попросить маму написать записку. Теперь я сама стану мамой. Вот бы самой себе написать записку.
Мне страшно, Алекс.

Что нам осталось к двадцати годам?
Исписанный блокнотик под подушкой,
Родная сердцу мягкая игрушка,
Альбом с рисунками с обложкой Нотр-Дам

Дневник за пятый, лента с выпускного,
Тетрадь с запиской: « а пойдём в кино? »
Украдкой выпитое красное вино,
Глаза напротив, странные немного

Сны о любви в эпоху пирамид,
И поцелуй наш первый Настоящий
А память, как безликий чёрный ящик,
Осколки радостей так бережно хранит

Что нам осталось? Пара точных ран,
Что в дождь порой напомнят нам о прошлом,
Тоска по детству «Нужно», «невозможно» —
Помада, шпильки И пустой карман.

Что нам осталось к двадцати годам?
Всё то, что в эти годы было с нами.
И за простыми, в общем, именами,
Мы в память прячем два десятка драм.

Все эти люди вечно будут здесь —
Гасить лампады или ставить свечи.
И зря твердят что время — вправду лечит —
Оно лишь боль не допускает до сердец.

Буду позже...Как талантливо ранит она,
Обжигая то страстью, то болью,
Не смиряясь с неглавною ролью,
Выпивает обиду до дна

И коньками скользит по душе,
Не боясь очевидных падений.
Насладясь разногласием мнений,
Ей не нужно советов уже

Как она зазывает в полёт,
Но опять не пристёгнуты крылья
Предсказание становится былью
Чьё-то сердце разбилось о лёд

Как умеет она соблазнять
И довериться хочется сразу
А она шепчет липкие фразы,
Что не может душа не принять

Как её не хватает теперь
Но предательства чёрною тенью
Накрывают мотивы прощенья
Для неё заколочена дверь

На неё хоть молись, хоть злословь,
Но она ловко память подправит
И записку для сердца оставит:
«Буду позже» И подпись: «Любовь».

– Что ж, дети мои, на этот счёт существует красивая китайская легенда из записок «Заставы без ворот» некоего просветлённого мудреца Сюэфэна: «Поднимите всю землю на своей ладони, и она будет велика, как рисовое зёрнышко. Бросьте её перед собой. Если вы всё ещё понимаете не больше, чем лакированная лохань, я ударю в барабан и созову всех поглазеть на вас».
– Я поняла только то, что меня прямо тут таки обозвали лакированной лоханкой. – Рахиль напряжённо глянула в невинные глаза подъесаула. Тот пожал погонами и с обезоруживающей казачьей простотой подтвердил:
– Я тоже не понял ни хрена. Подозреваю, что где-то там какой-то сокровенный смысл есть, но древние китайцы лихо спрятали его от непосвящённых

Изредка читаю в этой тематике действительно достойные, пронзительные вещи, но это как жемчужинки — очень и очень редко. Все больше, уж извините, надрывной, стопроцентно слезогонной продукции о замержающих котятах и тому подобное. Наконец вспомнила, где встречала тонкую иронию на такое чтиво. Роман Ч. Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба». Естественно написала их женщина. Назвала она это своё сочинение «Ода издыхающей лягушке»: О, лягушка! Припадая На живот и замирая, Возлежишь ты, издыхая, На бревне, О, горе мне! Детский шум и детский крик До твоих болот проник. И конец тебя настиг На бревне, О, горе мне!

Литературные персонажи о стихах;
— Очень рад это слышать,
— сказал мистер Уэллер.
— Стихи ненатуральная вещь. Никто не говорит стихами, разве что приходский сторож, когда он является за святочным ящичком *, или орреновская вакса * да ролендовское масло *, а не то какой-нибудь плаксивый парень. Никогда не опускайся до поэзии, мой мальчик! Начинай сначала, Сэмми!
— Мне это не нравится, Сэм, — возразил мистер Уэллер.
— Я не знавал ни одного почтенного кучера, который бы писал стихи. Вот только один написал трогательные стишки накануне того дня, когда его должны были повесить за грабеж на большой дороге; ну, да он был из Кемберуэла, так что это не в счет. Посмертные записки Пиквикского клуба.

Мальчик мой мир разбивается вдребезги /SOS?/
Небо в алмазах до крови царапает душу
Ангел-Хранитель давно и смертельно простужен
Клеит записки прощальные к краешкам звезд.

Мальчик мой я разучилась надеяться /зря?/
Бросила веру, когда начала ошибаться
Если мой Ангел умрет — значит, время прощаться
Бог слишком занят к нему с пустяками нельзя

Мальчик мой будет нелепо остаться и лгать,
Жадно хватаясь за тонкие нити былого
Мир разбивается вдребезги это не ново
Завтра мой Ангел умрет чтоб воскреснуть опять.

Я давно не пишу тебе писем не тот формат,
Не листаю страницы книги с названием «Было»
И при встрече уставшее сердце не бьет в набат
А тихонечко шепчет «его ты когда-то любила».

Я давно разучилась с тобою дышать в унисон,
Умножая все вдохи и выдохи на бесконечность
И без крыльев лететь в Никуда, позабыв обо всём
Я, наверное, стала старше /на целую вечность/.

Я давно не пишу тебе писем и в городе N
Почтальон не бросает теперь их в почтовый ящик
Время всё унесло безвозвратно, оставив взамен
Лишь записку короткую «детка, живи настоящим».

— Скажите, где тут записку за упокой написать?—
А вон, возьмите листок и пишите —
Листка мало, тут и тетради не хватит.
А список всего моего батальона подойдет?

Давно умолк церковный хор,
И отпуст прозвучал.
А он, молоденький майор,
Того не замечал.

Три пачки свечек на канон —
Да самых дорогих! -
Поставил, обжигаясь, он и замер возле них.
Вздыхали женщины: «Чечня!» —

А он, потупив взгляд,
Шептал: «Возьми, возьми меня,
Но — возврати ребят!»
Он не винил теперь иуд,

Сгубивших батальон,
А просто, выполнив свой труд,
Встал перед Богом он.
И, как он есть и в чем там был,

Вернувшись из Чечни,
Теперь без устали твердил:
«Прости Возьми Верни»
Стояли свечи, словно строй,

И кланялись кресту, —
То, завершив последний бой,
Солдаты шли к Христу.
Пылали свечи.

Спаса взорим милость источал.
А он, молоденький майор,
Того не замечал.